Дикая полынь

"Страсть к наживе вместе с правопорядком — все позволено! задушила общественную совесть и духовные идеалы. Она стала основным содержанием человеческой деятельности и главным критерием взаимоотношений. С точки зрения западного общества такое положение естественно. Мое же поколение, выросщее при социализме, вообще не знакомо на практике с самой сущностью понятия "капитал", с его мертвой хваткой. И в этом, как мне кажется, наше большое счастье, ибо критерии советских людей стоят на подлинно гуманистической основе. Это то, что делает нашу родину самой здоровой в этом мире. Моему соотечественнику крайне трудно выжить в обществе с иной социальной структурой. Он будет неизбежно травмирован и уничтожен жестокой действительностью и не найдет в ней привычной на его родине отзывчивости и ответственности за судьбу ближнего".

И налицо крах иллюзий, полнейшее разочарование:

"Я почувствовал, что мы — эмигранты, ибо потребительская психология израильского общества рассматривает новоприбывающего как неимущего, пришедшего стать конкурентом в общей борьбе за существование. Он не брат или сын, вернувшийся в свой национальный дом, а _чужак_, предмет равнодушия, а иногда и злобы. Он одинок и выброшен из жизни".

Если никому не нужным чужаком ощутил себя иммигрант, материально обеспеченный, продолжающий свою любимую работу, окруженный вниманием как ценный специалист, то еще понятнее и ощутимее становится горький крах надежд, потянувших в Израиль людей массовых профессий, людей, о незначительной части которых поименно говорилось выше.

Рубинштейн обратился в советские органы с просьбой простить ему ошибочный проступок.

"Мне горько и тяжело, что я не нашел в Израиле ровно никакой потребности в моем физическом присутствии там, в моем желании строить и созидать, в моей человеческой индивидуальности и тех душевных силах, которые я готов был принести ему. Надежды и цель, которые я связывал с моим приездом в Израиль, оказались бессодержательными. Я почувствовал себя _чужим_ и ненужным ему".

Отчего я столь пространно цитирую исповедь молодого научного работника? В значительной степени оттого, что почти те же мысли услышал от Моисея Матусовича Гитберга, специалиста по сталеварению, бывшего конструктора одного из исследовательских учреждений Днепропетровска.

Гитберг тоже получил работу по специальности в городе Кивоне, неподалеку от Хайфы. Зарплата и квартира его удовлетворяли. Из желания поскорее использовать высокую квалификацию Гитберга начальство допустило неслыханную поблажку: Моисея Матусовича освободили от изучения языка иврит в ульпане. Он знает только русский и немецкий языки, и некоторым его начальникам приходилось объясняться с конструктором через переводчика. Словом, вроде все хорошо. Но…

— В Израиле распадается дружба. Я там встретил нескольких знакомых. Казалось бы, на новом месте мы должны были теснее сблизиться. Нет, мы увидели друг в друге только конкурентов. И все время я ловил себя на мысли: а можно ли с ними откровенничать, не донесут ли они на меня? Это может показаться трагическим водевилем, но при первой размолвке один из них крикнул мне, что подозревает меня в доносительстве. Меня! — Но вскоре я убедился: такова одна из норм жизни израильтян.

В отличие от многих бывших советских граждан, — продолжал Гитберг, — я хорошо переносил тамошний климат. Меня не заставляли, как других, немедленно изучить иврит. Намекали, что вскоре последует дальнейшее продвижение по службе. И все же я почувствовал, что если не покину Израиль, то способен наложить на себя руки. Ностальгия? Да, конечно. Тоска по сыну и жене? Безусловно. И все-таки первопричина в полнейшей невозможности приобщиться к чужому, вернее, к чуждому миру. Меня потрясло, что за несколько месяцев никто из семейных сослуживцев не попытался пригласить меня в гости. Да что там в гости! Никто ни разу по душам не беседовал со мной. Одни только чисто служебные разговоры. Нет, иногда сослуживцы оживлялись при мысли, что я могу заподозрить их в недостаточной приверженности израильским идеалам. И, стараясь перещеголять друг друга, наперебой сыпали шовинистическими изречениями… Я чувствовал, как моему одиночеству сочувствуют некоторые рабочие, как им хочется от меня узнать правдивые подробности советской жизни. Но они не могли повлиять на мертвящий порядок, раз и навсегда заведенный фирмой… Только в Израиле я понял, что всем своим существом привык к бесчисленным драгоценным чертам советской жизни, которые на чужбине оказались необходимыми как воздух. Без них жить я уже не смогу! Никогда! Когда я заявил своему начальству, что покидаю Израиль, один из них рассерженно крикнул мне, что я отравлен советским образом жизни. Что ж, по-своему он прав…

Не привожу многих других высказываний Гитберга, ибо они совпадают с теми, что мы прочитали в исповеди Рубинштейна.

Обратимся к чете бывших киевлян Бравштейнов. По израильским понятиям, это максимально благополучная семья олим: и муж и жена инженеры-строители.