Дикая полынь

"Но ведь о вас, — пустил в ход Эдельбург решающий довод, — если вас в Вене обидят, консульство позаботится!" Понимая, что слова до Федора Давидовича не доходят, я молча показал ему свой паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.

Правда, жена Эдельбурга Анна Борисовна Теплицкая говорила со мной горестно и, думаю, более искренне:

— От одного сознания, что нам придется до конца дней своих жить в Израиле, мы с мужем сошли бы с ума. Мы попали как бы на другую планету, где жестокость и равнодушие к судьбам окружающих стали нормой поведения. Чтобы каждодневно не сталкиваться с этим, надо жить в башне, совершенно отгородившись от людей. А израильская пресса много шумит о коммуникабельности. Теперь мы готовы рвать на себе волосы: ведь настоящую коммуникабельность ощущали в Киеве, в любом советском городе, куда случалось выезжать!.. Элементы единства в Израиле можно было заметить только среди рабочих. Но в их среду нам проникнуть было трудно — это вызвало бы подозрение начальства: семья деятеля науки, семья привилегированных академаим контактирует с "простыми" рабочими! Да, если в человеке сохранились человеческие чувства, он поступится любой зарплатой, любыми бытовыми удобствами, но не станет жить в обстановке наисовременнейшей безнравственности и наидревнейшего шовинизма. Мы с мужем могли бы привести десятки аргументов нашего решения бежать из Израиля. Но я выражу все тремя словами: страшный образ жизни!

Моя собеседница доказательно воспроизвела приметы свойственной израильскому обществу "нехватки человечности", наличие которой в современном буржуазном мире признают сами западные философы. В Израиле — буржуазном государстве, формирующемся в лихорадочной обстановке провоцируемых им захватнических войн, нехватка человечности ощущается, видно, особенно остро. И я не удивился, когда Теплицкая закончила так:

— Там я поняла, как человечен Киев, самый родной мне город!

А мне после разговора с бывшей киевлянкой вспомнились чудесные стихи талантливого советского еврейского поэта-киевлянина Давида Гофштейна о своем городе, вспомнились строки, открывающие стихотворение "Киев";

Родной до слез, родной до боли,

Тебя я вижу, город мой!..

Гофштейн писал это в 1943 году, когда его родной Киев изнывал под пятой гитлеровских захватчиков. Поэт обращался к советским воинам, сражавшимся на Днепре:

Умножьте грозные удары,
Чтобы днепровскую струю
Окрасить вражьей кровью ярой…

Вероятно, Теплицкая, бывшая актриса еврейского театра, знает лучшие стихи Гофштейна, страстно ненавидевшего шовинизм и с подлинной нежностью воспевавшего братство народов. Знает, что из евреев-киевлян, покидавших родной город, поэт воспевал только тех, кто по зову сердца уезжал в таврические степи и дальневосточную тайгу хлебопашествовать и строить новые города. Напрасно Теплицкая не вспомнила те строки поэта, когда задумала поменять советское гражданство на израильское. Может быть, ей с мужем не пришлось бы сейчас коротать тоскливые вечера в шумном городе на Дунае, где людям без родины так тяжело.

И все же быть гражданином в Израиле еще хуже, чем беженцем в Вене.

Инженер Злоцкий, взвешивая каждое слово, без ложной аффектации говорит:

— Знаете, если бы передо мной стоял выбор — смерть или возвращение в Израиль, я выбрал бы первое.

Немало "благополучных" — бывших граждан самых разных стран — встретил я некоторое время спустя в Бельгии и других странах, куда они при первой возможности бежали из Израиля.

Их погнали оттуда не материальные лишения, не бытовые неурядицы, не ограниченные возможности заниматься любимым делом, хотя каждому в этом плане там было хуже, нежели на оставленной Родине. Эти люди обосновывали свое бегство из сионистского государства совсем иными мотивами. Они взволнованно говорили, как трудно отказаться от традиций своей истинной родины. Их на чужбине больно било по сердцу все, что и в крупном и в мелочах отличает Израиль от родной страны. Их мучительно подтачивала ностальгия — неизбывная тоска по тому, что стало близким и дорогим с детских лет. Их несказанно раздражала беспринципность новых сограждан, безнадежно зараженных обывательским, архаичным подходом к моральным проблемам, к семье, к друзьям.

Об этом мне рассказывали в самых разнообразных вариантах. Я приведу здесь только одно высказывание, услышанное от сравнительно молодого еще врача-ларинголога, бывшего гражданина Словакии: