Дикарь

— Потому что ростеры живые. Как и наши дома. Как некоторые предметы. Как все, обладающее духом. Живой ростер — это драгоценность, потому что дух почти никогда не приживается в стали. И еще ростеры сами выбирают хозяина, показываясь ему. Но за это всегда надо заплатить. — Хенсли задумчиво поскреб подбородок. — Значит, ты подарила клинок мужу?

— Да. Он просто бредил им. А я хотела его порадовать. Но тот старик из лавки сказал, что купить оружие я могу только на свои деньги. Монеты из Лангранж-Холла не подходили.

Хенсли кивнул, словно услышанное его не удивило. Я же вернулась к блинам. Помню, как преподнесла ростер Гордону в свадебную ночь. Мой муж чуть не забыл о новобрачной, засмотревшись на волшебное оружие.

— Самое смешное, что Гордон не видел тот магазинчик, — хмыкнула я. — Мы много раз проходили мимо него. Я видела. А Гордон — нет. Магия.

На некоторое время в кухне повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками и шипением теста на сковороде.

— Не отвлекайся, — сказал дикарь, стоило мне отвернуться к окну. — У тебя блин горит. Смотри на плиту лучше, я хочу вкусный завтрак.

— Ну ты и наглец, — опешила я, даже не зная, что сказать. Шерх криво усмехнулся, не спуская с меня глаз.

— А тебе сколько лет? — вдруг ляпнула я.

— Двадцать восемь. — Он встал рывком. — Ладно, где твои тарелки?

Я указала ложкой на шкаф, размышляя. Двадцать восемь… Даже моложе, чем я думала. Ненамного старше меня и младше Гордона. Что с ним случилось? Почему он живет здесь, в полуразрушенном доме, один?

Но спрашивать я не стала, что-то подсказывало, что Шерх не ответит. Он нахмурился, лицо вновь стало замкнутым и сердитым, движения резкими. Плюхнул сметану на блюдце, белая масса перевалилась через край, и дикарь выругался сквозь зубы. Я молча протерла стол, а потом поставила блюдо с блинами. Посудина была глиняная, со сколом на красном боку, но меня это не смущало. Шерха, думаю, тоже, потому что его глаза посветлели, словно он увидел что-то невероятное. Казалось, еще чуть-чуть, и начнет облизываться, словно кот. И еще у него дрожали руки, когда он сворачивал блин и опускал его сначала в сметану, а потом и в варенье.

Я отвернулась. Отошла к плите, кинула в чашки травки, что вырастила Линк, добавила сушеные ягоды, залила кипятком. И подумала, что за спиной как-то подозрительно тихо.

Обернулась.

Хенсли не ел, так и сидел с золотистым рулетиком в руке и смотрел на меня.

— Что? — растерялась я.

— Тебя жду.

Я сглотнула от подступившего кома и осторожно села напротив. Тоже взяла горячий блин, свернула. Хенсли откусил свой, прикрыл глаза. Тщательно и как-то очень медленно прожевал, но в этой неторопливости ощущалось болезненное желание проглотить все махом. Я отвела взгляд. Что-то было в этом мужчине, что не давало мне покоя. Особенно сейчас, когда он был так близко, стоит лишь руку протянуть…

Какое-то время мы молча жевали, сворачивали, намазывали и снова жевали. Пытаясь не смотреть друг на друга. Иногда сталкивались пальцами у вазочек с вареньем. Я отдергивала руку испуганно, Шерх замирал и сжимал зубы. И, кажется, с каждым кусочком теста, что попадал в рот, увеличивалось повисшее на кухне напряжение. Которое мне совсем не нравилось. Я слишком остро ощущала его присутствие на этой кухне, что стала тесной.

Я не выдержала, глотнула травяной чай и отошла к очагу. Темный взгляд Шерха нервировал, внутри от него дрожало что-то невидимое. Быстрее бы он ушел…

И снова я не услышала шагов. Лишь ахнула, когда дикарь развернул меня к себе, прижал, прикоснулся к губам. Втянул воздух со свистом, выдохнул как-то обреченно. И снова тронул губами, лаская пальцами мое лицо. Шершавые у него были пальцы. Сухие. Загрубевшие. И почему-то прохладные. А вот губы — горячие, хотя и тоже сухие.

Медленно провел языком по губам, и снова было в этой медлительности такое напряжение, такое нетерпение, что я вздрогнула. Ладонь Шерха скользнула на затылок, обхватила у основания сразу обе косы. А поцелуй стал настойчивее, глубже. Порочнее. Он целовал так, словно ждал, когда же я оттолкну его, когда вырвусь. И торопился взять как можно больше, испробовать меня на вкус. Только я не вырывалась. Так и стояла, ощущая сразу все — и шершавость пальцев, и влажность языка, и его толчки у меня во рту. То нежные и сладкие, то почти яростные. Но все одинаково волшебные… Я не понимала, что со мной и почему от прикосновений этого дикаря я плавлюсь и дрожу. Или это он дрожал? Но не останавливался, трогал мои волосы, сжимал пряди, жадно ласкал губы. Втягивал в рот язык, гладил кончиком своего. И пах мятой… Той самой, из настоя…