Дикарь и лебедь

Я выпустил себя на волю – погрузился в полную тьму, воспламенился, так что у меня перехватило дух, заломило кости, – и превратился в нечто иное. Нечто более ловкое, свирепое, смертоносное, – и это произошло так быстро – куда быстрее, чем прежде, – что дядя не успел отреагировать.

Я ощерился и зарычал – мои зубы нависли над его глоткой, горячий воздух струйками вырывался из носа. Я придавил Серрина лапами, вонзил когти ему в плечи, и на лице у него отразились не только шок и злость.

Впервые за всю мою жизнь он смотрел на меня со страхом.

Страх затапливал его глаза, сочился из пор, и я вдыхал его аромат, опьяненный ощущением новой силы, каким раньше мое дозревающее тело меня не баловало.

Из пасти моей вырвался громогласный рев, неуправляемый и обжигающий паром – у Серрина взмокли щеки. Он вскинул руки, в глазах наравне со страхом засветилась боль, потому что я вонзил когти поглубже.

– Дейд, – скомандовал он, хотя на сей раз это звучало неубедительно. – Дейд, вернись. Перекинься обратно.

Под весом моих лап хрустнули кости, кровь просачивалась у меня между пальцами и стекала в землю под его головой.

Он снова воззвал ко мне – более ласково и тепло, чем когда-либо.

– Дейд, прошу тебя. Ты должен перекинуться обратно.

Я оскалился прямо у его щеки – велик был соблазн откусить кусочек – небольшой. Я был уверен, что на вкус его плоть все равно что скисшее молоко, но он должен усвоить урок. Заплатить.

– Ты был желанным ребенком, – сказал он, чем потряс меня. – Ты, конечно, стал для матери сюрпризом, хотя она и знала, что твой отец лжет. Что он планировал зачать тебя. Ей было все равно. – Серрин хрипло усмехнулся. – Ей было все равно, ибо она полюбила тебя, как только узнала, что ждет ребенка. Ее любовь к тебе была столь чиста, что с момента твоего появления на свет она плакала всякий раз, когда плакал ты.

Я немного ослабил хватку – совсем чуть-чуть.

– Меньше недели, – продолжал он, – меньше недели у нее было, чтобы научиться утолять твою боль, твой голод, твои печали как свои собственные. А у твоего отца… Он провел с тобой всего три дня, прежде чем отправился на ежегодную встречу у мостов. Всего три проклятых дня. – Серрин с нажимом произнес каждое из этих слов, а на лице у него ходили желваки, словно ему с трудом удавалось сдерживать все то горе, что затопило его глаза и так и рвалось на волю.

Я втянул когти. Он зашипел – на холоде от его ран пошел пар, и они начали затягиваться.

– Он задерживался на день. Этого дня хватило, чтобы твоя мать впала в панику, разрываясь между двумя мужчинами, которых любила больше жизни. Я сказал ей, что сам отправлюсь за ним. Умолял ее дождаться утра – утром гарнизон был бы готов отправиться в путь вместе с ней. Она согласилась.

Серрин болезненно сглотнул.

– Она дала мне обещание, – прохрипел он – из его глаз потекли слезы. – И я знаю, что он никогда меня не простит за то, что я ушел спать. Я не остановил ее – той же ночью она оставила тебя с кормилицей и сбежала. Она сбежала к своей половинке, отправилась на смерть, надеясь, что как бы худо ни обстояло дело, все еще можно исправить, что он цел и невредим, хотя прекрасно знала и чувствовала, что это не так.

Я тихо заскулил и убрал лапы с его плеч – те хрустнули под моим весом, – но не отошел. Я так и стоял над ним, не позволяя ему уйти. Не в такую минуту. Я должен был услышать все. Почувствовать, как очередной кусочек моего сердца почернел и отмер.

Серрин всхлипнул, протяжно вздохнул и продолжил рассказ:

– Когда на следующий день мы достигли старого моста, их там не оказалось. Еще два дня мы рыскали по землям и небу Синшелла, пока не обнаружили их распятыми на увитых цветами столбах. Все вокруг было в крови, а Кентон Грейсвуд выдвинул требование: мы должны согласиться на их условия – или твои родители умрут.

Его горе слилось с моим собственным и превратилось в бешенство, которое жидким огнем промчалось по венам и угнездилось в моей душе.

– Что за условия? – Серрин едко усмехнулся. – Отослать тебя в королевство людей – в Эррин или за море, – чтобы тебя вырастили там, как одного из них, и ты не узнал, кто ты есть на самом деле, и не обрек их на кончину, которой они опасались. Какая-то чокнутая провидица предрекла, что ты станешь тем, кто пресечет род Грейсвудов.

Сквозь зубы просочился тихий рык, и я стиснул челюсти, а дядя печально улыбнулся.

– Именно, – сказал он. – Они сами обрекли себя, когда отец Алтона рассек мечом горло твоей матери, а затем пронзил ее сердце. Перед этим твоего отца пытали несколько дней, пытаясь заставить его принять их условия, но когда она умерла, он забился в такой агонии, что содрогнулась земля. И так он освободился, и так началась первая война.