Дикие питомцы

Когда я в последний раз была на творческом семинаре, Саша пустила по рядам корзинку с камнями. Стоило кому-то подольше подержать ее в руках, как все принимались коситься на него, словно он зажилил общественный косяк. Один камень в корзинке был похож на застывшую лаву, другой испещрен мелкими дырочками, третий смахивал на аметист, четвертый – на фальшивое золото. Мне очень хотелось сделать правильный выбор. Сначала я вытащила из корзинки гладкий белый камешек. Но в ладони он ощущался как-то чужеродно. Я попросила снова передать мне корзинку и поменяла его на другой.

Так нельзя, прошипела Лиза.

Я хочу, сказала Саша, чтобы камень, который вы выбрали, лежал у вас на столе всякий раз, как вы садитесь писать. Правило таково: решите все бросить и заняться чем-то другим – а если вам правда это под силу, лучше так и сделайте – сначала выбросьте камень.

Пару недель назад камень куда-то пропал с моего стола. Он лежал в дальнем левом углу. Мне нравилось накрывать его рукой, как бы прятать в ладони в те часы, когда я сидела за компом и таращилась в стену. К самому камню я не прикасалась, просто прикрывала пальцами окружающее его пространство. Он был моим.

Можно было бы предположить, что его стащила Нэнси, но я вдруг понимаю, что он исчез еще до ее приезда. Я бросаюсь на поиски, переворачиваю вверх дном всю квартиру. Заглядываю в банки, ищу за диванными подушками, за книгами. Сбрасываю подушки с кровати и стаскиваю на пол матрас. Смотрю под шкафами и обшариваю карманы всей своей одежды, несмотря на то что уже несколько недель не вылезала из черных джинсов. Ползаю по полу, утыкаясь носом в розетки.

Ночью я плачу и всхлипываю так, что кажется, будто я тону. Нэнси приходит и забирается ко мне в кровать. Вообще-то она не любитель объятий, но сегодня очень старается. Она, конечно, думает, что я плачу по Эзре, а я не могу объяснить, что дело в камне и всем остальном.

Я ведь даже не заметила, говорю я. Не заметила, что он пропал.

Она обвивается вокруг меня и замирает, теплая и неподвижная, как батарея. Я притворяюсь, что уснула, чтобы она не чувствовала себя обязанной и дальше со мной лежать, но она все равно не уходит.

4

Эзра обещает заехать навестить меня в конце месяца, после того как группа отыграет на фестивале «С Юга на Юго-запад». Они пробудут в Нью-Йорке несколько дней. Все это он пишет мне в Вотсап. Иногда я забываю, каково это – быть рядом с тобой. Нэнси я об этом не рассказываю. Она в дурном настроении, потому что прожила в Оксфорде четыре года, а тем, кто уехал из Ирландии более 18 месяцев назад, не разрешают голосовать на референдуме по поводу абортов. Мы всю неделю друг друга доводили. На улице страшная жара. Николай показывает мне, как отключить кондиционер, и я открываю настежь все окна. Впервые в квартире свежий воздух. Но Нэнси не нравится. Она лежит на диване, засунув под майку кубики льда, и стонет – дай мне знать, когда все закончится.

Она живет у меня уже два месяца. Исследование продвигается так себе. Несколько недель назад она переписала письмо Маргарет Фуллер, но забыла занести данные в библиографию, а теперь не может найти оригинал. Целыми днями просматривает библиотечный каталог и запрашивает книжки, которые уже читала. А просить о помощи сотрудников не желает.

Я пытаюсь ее подбодрить, но она бурчит – отвяжись. У тебя нет монополии на страдания. Я тоже пытаюсь работать, возражаю я. А она обводит рукой квартиру и говорит – ага, вот тут.

Нэнси привыкла, что мы с ней похожи – обе апатичные и циничные. Но после сообщения Эзры я меняюсь. Как-то она ловит меня на том, что я улыбаюсь самой себе в зеркале. Она с ума сходит из-за своей библиографии, а я тем временем делаю педикюр – розовые блестящие ноготочки. Нэнси обзывает меня индийской Барби. Мне хочется смотреть романтические комедии. А она напоминает, что мы до сих пор так и не добрались до «Жизни Адель». Мы договариваемся, что несколько дней будем работать порознь. Как-то после трудового дня встречаемся в «Малачи». Какая-то девушка в библиотеке дала Нэнси свой номер, записав его на каталожной карточке. Нэнси кладет ее на стол между нами.

Очень в стиле девяностых, говорю я.

Нэнси начинает ныть, что у нее уже сто лет никого не было. Но я не понимаю, всерьез ли она – тон у нее по крайней мере шутливый. Обычно она рассказывает мне о своих невзгодах только после того, как все уладится, и только для того, чтобы продемонстрировать, как ловко со всем справилась.

Любят в жизни только раз, провозглашаю я.

Нэнси изображает, что ее тошнит. За эту неделю она уже не раз так делала. Оказывается, я ужасно скучала по роли инженю. И чем яростнее Нэнси меня осуждает, тем острее я это чувствую, отчего меня все чаще накрывает любовью к ней.

В четверг утром, после того как она уходит в библиотеку, я собираю по квартире все ее вещи и прячу их под раковиной.