Дикие цветы

– Зачем? – переспросил Бен. – Затем, что я люблю ее, а она любит меня, и мы хотим прожить нашу жизнь рядом. Ну знаешь, идти на горизонт друг друга…

Так Мадс объяснила это ему.

– Ты – горизонт. В небе столько пустоты, но впереди был ты, и я стремилась к тебе всю свою жизнь, – сказала она ему одним морозным зимним вечером в маленькой спаленке бристольской квартирки.

Большинство друзей Бена из тех, кто изучал драму и кино, жили в сквотах у Глостер-роуд[186], ходили на марши протеста, развешивали плакаты Нельсона Манделы на своих стенах и смотрели «Куклы»[187], когда приходили в себя от похмелья в воскресные вечера: этим тогда занимались все. Мадс же обзавелась огромным южноафриканским флагом, вывешенным из окна ее крошечной квартиры, которую она делила с другим студентом-инженером, и календарь, где отмечала дни, когда мистер Мандела отбывал тюремное заключение. Каждый месяц она писала письма в южноафриканское посольство, и еще китайцам о политзаключенных и туркам о курдах. Мадс чувствовала вещи глубоко – еще с той поры, как была ребенком.

Бен сидел на изогнутой ветви ивы, дрожа от холода и наблюдая за игрой света на поверхности Темзы. Он ощущал себя странно – точнее, не совсем правильно. Он чувствовал, что нужно поговорить с Корд, объяснить ей все, но ее никогда не бывало рядом. Со времен триумфа в «Женитьбе Фигаро» она работала без перерыва. Оглядываясь назад, Бен понимал, что все это получилось вполне закономерно: Корд рождена, чтобы стать звездой, дивой на собственных условиях. И она использовала свою славу и занятость как щит, чтобы держать их всех на расстоянии.

Корд стала спокойнее, челюсть расслабилась, тусклые сине-серые глаза выглядели утомленно, а красиво приподнятые уголки губ поникли. Бен с Хэмишем вместе отправились в Альберт-холл после того, как она позвонила ему в день премьеры, чтобы рассказать о прошлой ночи.

– Я так виновата. Я не могла ничего сказать. Не в том ресторане-я была уверена, что за нашими спинами критик. Но меня взяли, Бен, меня взяли! Изотта не покинет свой номер в отеле. Она заявила, что в Лондоне чересчур холодно, и ей не предоставили личного водителя, а ехать в такси она не рискнет.

Мадс слишком переживала за Корд, чтобы пойти на спектакль, а мама и папа не смогли раздобыть билеты и поэтому довольствовались организацией вечеринки в Ривер-Уок. В итоге Бен и Хэмиш стояли вместе с другими выпускниками позади овальной сцены, и Бен обрадовался, что встретился с Хэмишем – тот ему нравился.

В первом акте оперы графиня не появилась, но зато второй открыла одной из самых красивых и трудных арий в опере, Porgi, amor. Оркестр заиграл, и Бен с Хэмишем, к неудовольствию публики, принялись протискиваться вперед, но, когда Корд запела, они замерли на месте.

Корделия была в длинном, сером шелковом платье с металлическим отливом, ее темные черно-каштановые локоны обрамляли сердцевидное лицо, а серьезные глаза смотрели с такой тоской, что синий в них почти исчез. Ее пение рождало удивительное чувство: настроение странного спокойствия, «правильности» всего сущего и одновременно глубокую тоску.

Бог любви, сжалься и внемли
Воплям горьким моей души!
Возврати мне сердце друга
Иль пошли скорее смерть!

Строки субтитров, которые появлялись над сценой, когда она пела, пронзали его сердце, как и легкий надрыв в ее голосе, еле заметные движения головы, сжатые руки… Она была Корд и одновременно не Корд, а ее голос звучал чисто, зрело и совершенно.

В этот момент Бен любил сестру всем сердцем, но знал, что она оставила его, что теперь она навеки другая. Он не смог, да и не стал бы указывать ей на ее претенциозность: она была особенной, чтобы так держаться, ее голос – удивительный дар свыше – давал ей такое право. Он же, Бен-обычный человек, хотя и неглупый, с идеями и стремлениями. Он понимал это, но также понимал и то, что всецело принадлежал Мадс, а она – ему, во веки веков.

Еще одним озарением того триумфального, но грустного вечера стало осознание отцовской судьбы и характера. Его сестра пока еще не поняла этого, а он вдруг явственно прочувствовал, что Тони был особенным человеком, отмеченным печатью некоего гения, которого не было ни у него, Бена, ни у Алтеи, какой бы талантливой она ни была. Этот гений причинял ему страдания, но именно он в каком-то смысле делал его тем, кто он есть. С тех пор Бен стал искать в себе силы простить отца за проступки, которые тот совершил. Он очень старался.

На следующий день в «Ивнинг Стандарт»[188] обнаружилось три независимых друг от друга упоминания Корделии Уайлд, дочери сэра Энтони Уайлда, и восхитительного выступления, которое она дала вместо чудесным образом исцелившейся теперь Изотты Чанфанелли. Они называли ее следующей Кири Те Канавой[189], а критик «Таймс» писал, что у нее вышла самая гипнотическая и трагичная графиня, какую он только мог вспомнить, – благодаря сочетанию актерской игры и пения в идеальных пропорциях.