Дикие цветы

Однажды, когда Айрис уже начала ходить, он встретился с ней взглядом. Мадлен стояла в углу и грызла ногти, и за ту долю секунды, что они глядели друг другу в глаза, он понял, что все, чего он так боялся – или чего так хотел, он уже не был уверен, – правда. Но она отвела взгляд и начала вытирать со стола. После рождения девочек она стала одержима чистотой.

С рождением малышей она переменилась: стала еще бледнее и тоньше, чем раньше, словно они высосали из нее часть жизни. Она неустанно за них переживала, и он знал, что все это началось той ночью. Та ночь свела ее с ума.

…Бен нашел ее в пляжном домике словно уснувшей, свернувшейся калачиком, как ребенок. Всех интересовало одно и то же: где она взяла фенобарбитал и противорвотное, и почему она это сделала. Что ж, с ее родом деятельности раздобыть медикаменты было несложно, а причина… причина тоже казалась очевидной. На самом деле только он один не удивился произошедшему. Он понимал Мадлен лучше всех остальных. Лучше, чем старинный друг, лучше, чем муж. Она жила потерянной.

Глаза Тони словно налились свинцом; он натянул на себя плед, и боль пронзила его бок. Он слышал через открытую дверь, как Алтея напевает что-то на кухне. Она почти никогда не бывала на кухне, разве только когда готовила суп из пакетика или растворимый кофе. А еще она никогда не напевала. Теперь в доме царила тишина, в отличие от тех дней, когда он был полон жизни, детей, славы, гостей, друзей.

– Тони? Тони!

Видимо, он дремал, когда она приехала. Открыв глаза, он внезапно увидел перед собой свою дочь. Он не мог вспомнить, была ли она уже здесь, когда он уснул – нет, кажется, нет.

– П-привет, дорогая, – осторожно сказал он. – Приятно тебя видеть.

Корд кивнула.

– Привет.

Она опустила руки в карманы длинного темно-синего пальто, а нос порозовел от весенней прохлады – зимой она всегда ходила с розовым носом, внезапно вспомнил он; в его воспоминаниях теперь остались только летние дни. Локоны темных волос обрамляли ее лицо, формой напоминавшее сердечко. От любви и гордости за нее в груди Тони что-то болезненно щелкнуло. Он почувствовал тошноту, давно отвыкнув находиться в компании. А еще внезапное бешеное желание, чтобы она уехала: для него это было уже слишком.

Алтея стояла позади него.

– Дорогая, хочешь чашечку кофе?

– Нет, мама, спасибо.

– Тогда, может быть, чего-нибудь покрепче? Кажется, у нас оставался джин… – Алтея посмотрела на часы.

– Нет, ничего не надо, спасибо. – Корд оперлась о край стала и прочистила горло. – Я ненадолго. Вечером у меня концерт. «Мессия»[231].

– Я знаю, Искупитель мой жив[232], – сказал Тони с усилием, и вступительные аккорды арии зазвучали у него в голове.

– Твоя любимая часть! – радостно сказала Алтея.

Корд и Тони одновременно кивнули, и он знал, о чем подумала дочь: каждое Рождество в большой, просторной гостиной наверху они ставили старую, почти затертую пластинку Хорового общества Хаддерсфилда[233]. Теперь они почти не заходили в ту комнату.

– Ибо вострубит… – добавил Тони, подняв руки в попытке изобразить игру на трубе. – Помнишь, Корди?

Но его дочь уже не смотрела на него.

– Я ненадолго, у меня репетиция в Южном Кен… – сказала она.

– О. – Алтея мельком взглянула в зеркало. – Я понимаю. Хочешь что-нибудь…

– Мама, можешь оставить нас наедине, пожалуйста? Мы поболтаем чуть позже. Мне надо кое о чем спросить папу, и времени у меня не так много. – Она снова откашлялась: ее голос был сорван.

Она встала и положила руку на предплечье Алтее.

– Пожалуйста, мама.

Когда они остались одни, Корд, не глядя на него, сказала:

– Мы можем пойти прогуляться? Сегодня хорошая погода. Можно пойти в парк.

Прогулки стали пыткой для него, но он не хотел отказывать дочери. Тони прошаркал к вешалке с верхней одеждой, спустился по ступенькам, миновал длинный сад и вышел на улицу, ведущую к парку Марбл-Хилл. Она молча шла позади него.

Шли пасхальные выходные. На детской площадке в конце улицы с криками носились дети, и Тони с интересом наблюдал за ними.

– Дети издают столько шума! Больше, чем ожидаешь, верно? – сказал он. – Я всегда забываю об этом. Вроде бы обычная беготня, но крика столько, словно кого-то режут.

Он взглянул через разлившуюся реку на Хэм-Хаус, нависавший фиолетово-черной массой над берегом, залитым нежным весенним солнцем.

– Смотри, уже ходят паромы, – заметил он, пытаясь заполнить тишину. – А еще они убрали те лодки вдоль берега. Бездельник, что там жил – что ж, уверен, его выселили.

– Когда ты в последний раз выходил из дома, папа? – поинтересовалась Корд.

– О, я не… Довольно давно, если честно. Чувствую себя не очень.

– Что с тобой? – спросила она безо всяких эмоций.

– Врачи не знают. Боли в боку. Они делали снимки. Ничего не нашли. Но эта штука порой укладывает меня в кровать, – ответил он будничным тоном, забрасывая наживку для диалога.

– Вот как? – Корд продолжила бодро шагать в сторону парка. Он следовал за ней так быстро, как мог.

– Ты, случайно, не общалась с братом в последнее время? – спросил он, когда она сбавила шаг.