Дикий барин в домашних условиях

С другой стороны, есть надо дома. Надо уметь есть дома домашнюю еду, а не горбиться над миской по харчевням, озираясь от взглядов прочих едоков. Домашняя еда – она хорошая. Во всех смыслах. А если дома есть не получается, то терпите. Для еды одного часа времени – за глаза. Не курить час даже для меня не испытание. Какое же это испытание? Горестно его описывают с выпученными глазами всякие профессиональные страдальцы за всё. Этим все равно о чём, лишь бы местоимения «я», «мне», «они» и оборот «нарушают права».

А если в ресторан идёте не за едой, а за общением с себе подобными, то есть за пороками, скажем прямо: винопитием, чреслобесием, суесловием и гневномудрием, – то несите крест с достоинством. Нельзя чтобы пороки прямо кучей и просто так складывались в вечерний букет. Они и не ценятся внятной ценой, если все можно просто и сразу.

С третьей стороны, смотрю, все избалованные стали при деспотизме. Тут вам и ресторан, тут вам и прочее. Это изнеженность. А с изнеженностью надо бороться. Она притупляет наслаждение.

Как мы все начинали курить? Ясно, что не на маминых руках под любящим взором папаши. Курить мы начинали в суровых условиях зазаборья и межгаражья. Собственно, это самые светлые воспоминания от всего моего курения, например. Когда курить мне разрешилось, половина кайфа – псу под хвост. Пошли переполненные пепельницы, дымное марево в кабинетах, скука, кашель. Не куришь будто, а службу справляешь. Скука.

Порок должен быть запретным. Не так, чтобы сразу тащили тебя, красного от крика, вешать. Но чтобы поджимало немного. Чтоб с оглядкой. Суровые силы общества должны нам запрещать, а мы должны весело к этому приспосабливаться и вертеть тем самым все суровые силы общества на кое-каком архитектурном решении. Мы должны вострить порочные аспекты своего существования.

«Иди! с соседкой мне измени! Разрешаю!» – кого это сподвигнет? Никого нормального. Кому это принесёт удовольствие? Опять-таки никому нормальному. А вот обратная ситуация, напротив. Сподвигнет и принесёт, возможно.

Надо возвращаться к истокам. Отбивать обратно угодья за гаражами у шуршащих алкашей. Подъезжать на авто, выходить, оглядываться по сторонам. Пиджак скинешь, присядешь на корты, галстук за плечо закинешь (алкаши всё же тут активно жили), затягиваешься, щуришься на солнышко. Если дождь, то сурово куришь в армейский затяг. Тут другой подкатил, обменялись взглядами. Третий, вот и беседа. Вороватость сближает сильнее, чем расслабленность. Смотришь – опа! три блондинки кальян притащили, из багажника выгружают. Поможешь. Угольки там, то-сё. Вдруг свист: «Атас! Менты на явах!» Бычок в сторону, по газам! Это же приключение!

Сигаретным магнатам рекомендую возобновить выпуск сигарет на три-четыре затяжки. Можно будет и цену поднять под это дело, и на табаке сэкономить.

И последнее замечание. По-настоящему бросаешь курить не тогда, когда год не куришь, а когда совершенно не знаешь, сколько стоит пачка любимых когда-то сигарет.

Знакомство

Знакомиться надо так.

С диким видом распахиваешь дверь, стремительно вбегаешь в чужой кабинет и нависаешь над чьей-то головой:

– Вы – Степанов Николай Иванович! Кто я?! Быстро!

Меня никогда этот способ знакомства не подводил. Он ломает ледок недоверия, предубеждённость, снимает огромное количество барьеров. Человеку становится реально интересно, кто вы.

Страх и неожиданность пробуждает лучшее в человеке. Об этом все сказки, все блокбастеры и все библейские притчи.

Калейдоскоп

Все больше убеждаюсь, что живу внутри какого-то калейдоскопа.

Сидит где-то мальчик или старушечка какая, из ума выжившая, и крутят они калейдоскоп картонный у глаза цвета берлинской лазури. Им интересно, они на лугу, шмели ж-ж-ж, жарко. В небе облачка – не серьёзные, а так, налётом. Ветер чуть с прохладцей от речки. Солнце глазуньей не растекается, небольшое, выпуклое, здоровое. А стёклышки в калейдоскопе шир-шир. Красные, зелёные, жёлтые. Навроде леденцов. И так все причудливо в зеркальцах отражается! Такие картинки, что дух захватывает!

А мне внутри этого калейдоскопа не до умиротворения и одуванчика под щекой. Я же внутри. Вокруг меня огромные рубиновые глыбищи сталкиваются с изумрудными горами, треск оглушительный, все скользит, голова кружится. И бегу я внутри картонной бесконечной трубки, пальцы изрезаны, руки к глазам прижаты. Блеск же нестерпимый.

А бабушка или мальчик, не знаю точно, они всё крутят калейдоскоп и крутят. Не торопятся домой, к молоку и куску черного хлебца, что на подоконнике льняной салфеткой укрыты.

Не знают они про меня, что ли? Или как?

А с другой стороны, наверняка же так, что от этого же дива калейдоскопного, от неощутимого никак шороха стёклышек, от моего крика рушатся где-то города и задувают их душные пески.

Федюнин уверен, что живёт внутри всемирного барабана. Он погорелец у нас теперь. Привычно временно укрывается от бед у меня, что хорошо.

– Надо прекращать нам эти разговоры, Кеша, – сказал я задумчиво, – прек-ра-щать.

Претензии