Дикий барин

Проводил Елизавету с мамой ее на море. Радовался, как полагается радоваться внезапно и счастливо освободившемуся дедушке. Начал резвиться. Жарко плел в танго свои артритные ноги. Употреблял и был любим.

По возвращении несовершеннолетняя (пятилетняя с копейками) Елизавета Ш. сообщила мне, что подумала и решила на море загорать «без верха».

– Ну и? – привычно тупо переспросил я.

Не надо, чтобы ребенок подозревал во мне мудреца. Это может породить в нем надежды на меня и неверие в свои силы. Путь дедушка будет тупой, такого дедушку не забывают и очень любят потом годами, пока не встретят какого-то щетинистого подонка, которого любимый и тупой дедушка палочкой задушит у мусоропровода перед выпускным.

И, спрашиваю, что, загорала, ну, понял, без верха, и что?

Елизавета Ш. вскинула на меня ресницы и с тонкой полуулыбкой (неполнозубие вынуждает женщину быть загадочной) заметила:

– Это, дедушка, называется «топлесс»…

Дедушка закатил глазыньки свои крошечные куда-то за лоб и попытался сглотнуть непроглатываемое.

Бас

Несовершеннолетняя Елизавета Шемякина говорит басом.

Расставит своих ужасных шлюхокукол и беседует с ними о чем-то. Если не вслушиваться в смысл, а его там не очень много, то совершеннейшее впечатление, что крошечных проституток отчитывает осанистый митрополит.

Воспитательные диалоги

Многие удивляются, почему, собственно, столько места в моей жизни занимает несовершеннолетняя Шемякина Е. Г.?

Это вопрос, признаюсь, тревожит и меня.

И местную полицию, как выяснилось. Она в отца – блондинка. И уловить мое родственное сходство с ней проблематично. Поэтому ношу с собой документы.

Сидим с Елизаветой Генриховной в ресторане. Тут сегодня ветер и День отца. Поэтому ресторан и куски мяса. Генриховна – девушка серьезная, любит мясо.

Сидим. Шемякина ковыряет черенком вилки в ухе. Кокетство в крови. Я деликатно так говорю, на кошачьих лапах:

– Лиза, ты девочка культурная, живешь хоть и на три дома, но дома эти зажиточные и цивилизованные. Поэтому чеши второе ухо ножом. Тебя же учили пользоваться ножом и вилкой – давай, порадуй…

– Какая я? – переспрашивает Елизавета Генриховна, несколько встревожась.

Голос у нее хриплый и уходит в басы.

– Культурная девочка, – отвечаю.

– А раньше говорил, что самая красивая… – даже вилку из уха вынула.

Вот как. Теперь такие разговоры будут.

Сидим дальше. Генриховна сопит. Потом внезапно:

– А у Страшилы сердце было?

– Я тебя страшилой и не называл! – на привычном автомате вскинулся. Потом спохватился: а вдруг про меня речь завела?! Утерся салфеткой.

– А у Дровосека мозги были? Мозги?

Тут понял, о чем и о ком речь.

А Генриховна все гвоздики вколачивает:

– А что же не поменялись? Страшила и Дровосек? У Дровосека что, и мозгов не было, и сердца не было? Так жить не могут дровосеки. А у Страшилы должно было быть сердце. У него глазки моргали, я видела. И сердце должно биться у него. Они могли поменяться!

В бабушку она мою пошла, точно говорю. Те же ненормальные способности превратить любую сказку в расследование дела об ограблении сберегательной кассы.

– Ну, может, Лиза, у Дровосека не было мозгов, но он в них не нуждался, ему сердце было нужно… для сердечности. Вот и пошел за сердцем. По дороге, с остальными.

Потею, хотя не жарко. Продолжаю:

– По дорожке с Тотошкой, Элли, Страшилой и Львом! Каждому было нужно свое. Не могли они меняться между собой. Иначе не было бы сказки. Интересной.

– А Элли чего хотела?

– Домой вернуться.

– Из Волшебной страны?!

– Да.

– В фургончик свой? В старенький?

– Да… Из Волшебной страны в Канзас, очень хотела, сказка, добро. Добро…

– Надо было меняться в начале. И оставаться в Волшебной стране!

И вилку себе в ухо снова.

Меня скоро будут бить на моей же территории бессовестных спекуляций и разрушающих психику притч. Моим же оружием.

Ханжество

Звонок от несовершеннолетней Шемякиной Е. Г. Со слезами. Что редкость. Девушка Елизавета славна тем, что боец.

– Что случилось, внученька? – заскрипел я, подвыжимая из интонаций смесь сочувствия (см. «Смесь пастор-сержант № 23 «Дегтярная от вшей»). Я и сам суров, и плачу слезами только три раза в день, когда вспоминаю про Козетту.

– Мы были в магазине сегодня! И мама… она так говорит со мной… Говорит… Ты что выбрала? Я говорю: юбку эту и этот топик. А мама мне говорит: а другое ничего не выбрала? Я ей говорю… ей… ничего не выбрала… или это, или ни-че-го! А мама мне говорит: ну, тогда ни-че-го! И мы! Мы уехали из магазина!..

Я помню маму Елизаветы Генриховны. Я с двух лет называл ее с почтением Александрой Джоновной. И прекрасно помню, какие топики А. Д. Шемякина выбирала себе по магазинам. И юбки какие выбирала, кстати, тоже помню. А из-за того, что я все это покупал, топики и юбки Александры Джоновны помнят, поди, до сих пор многие ее заскорузлые ровесники. Забыть один удачно подобранный двенадцатилетней Джоновной комплект не может чудом уцелевшая часть гимназии номер один.