Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Анна Федоровна до кухни уже не добиралась, все больше лежала или сидела на кровати. Иногда с чьей-нибудь помощью усаживалась у окна и смотрела на глухую стену из серого кирпича. Похоже, лишние годы живет. И помирать пора, и сына рядом нет… Кто знает, как у него там, на краю света, новая жизнь складывается? Таська отписала Михаилу уговор, чтобы тот либо приезжал и отделялся с матерью, либо платил за уход не меньше семидесяти пяти рублей. Откуда у него такие деньги? Одному-то парню много ли надо — вот и слал то и дело посылки, переводы. А теперь вдвоем; Ирина поди еще не работает, да на переезд сколько угрохали. Знать, в долгах как в шелках, а эта скопидомка еще с них справляет. Дала бы людям осмотреться на новом месте. Таськина кубышка располным-полна. Пенсию старушечью себе забирает. Объела ее, что ли, мать родная? Дескать, сын есть сын и обязан помогать, а при деньгах он или нет, это ее, Таськи, не касается. В нонешние времена, дескать, за уход за старыми да хворыми, знаешь, сколько дерут. Это она-де еще по-родственному поблажку Мишке дала, скостила четвертную. А то бы стребовала сотню — и никаких гвоздей. Они там, на Дальнем Востоке много загребают: у них, мол, надбавки. Надбавки зазря не даются. Оно, конечно, правильней бы Михаилу приехать, отделиться от «родни» и допокоить мать. Сколько уж ей осталось — самую малость. И он без всяких так и сделал бы. Да ведь только что жену вызвал, как ее оставишь одную: кругом все незнакомое. Пообвыкнет Ирина, пооботрется, начнет работать, тогда уж Миша сорвется с места. А покуда, хоть и нет уже терпления, а живи, старая, как можешь. При сыне надо помереть, при своем родном.

Деньги после приезда Ирины Михаил высылал редкой помалу. Таська скрепя сердце мать обихаживала, но точила при этом, как ржа железо. Анна Федоровна по возможности старалась обходиться без нее, однако силы покидали ее. Однажды она, слезая с кровати, упала. Это случилось дней через десять после Октябрьских. Таська, избочась, выговаривала матери:

— Хоть ты и считаешься матерью, я почти что сама по себе росла. Теперь вот приходится убирать за тобой. Да за тебя сотни мало. А сынок твой и не чешется. Напишу вот ему, что ты на алименты подала. Он поди и там на хорошем счету числится. Пущай почухается. А то и на производство к нему накатаю, обчественность на ноги подниму — живо отрицание ему вынесут.

— Не надо, — задыхаясь, прохрипела Анна Федоровна и, опершись двумя руками на медную клюшечку, навалилась на нее всем телом. Клюшечка согнулась, и Анна Федоровна, чтобы не упасть, отшатнулась к стене:

— Я?.. На Жору не подала… а на сына не-е…

Таська передразнила мать:

— Не-е, не-е… Вот и зря не подала. Жалельщица нашлась. Тебя много жалеют? Оттрубила на кочегарке в золе, двоих поднимая… По себе знаю, как одной с дитем. Я-то не такая простофиля, на своего первого сразу же подала. Уж Ваня как молил, чтобы не брала чужих денег. Я, говорит, теперь есть у Нины, и алименты с бывшего мужика не справляй. Ему, видите, неудобно.

Терпение Анны Федоровны кончилось. Приготовив чистенькое погребальное белье и тапочки, она слегла в постель и начала умирать.

В тот же скандальный день ее разбило окончательно: тело одеревенело, только правая рука еще мало-мальски шевелилась. Участковый врач определила ей срок жизни: две недели, не больше, и Нина дала Михаилу телеграмму, что мать в тяжелом состоянии.

Умирающая ничего не ела. Когда Нина одной ложечкой растягивала ей рот, а другой пыталась палить молока, она подвижной еще рукой отрицательно качала.

Сильное сердце Анны Федоровны слабело. Она хорошо слышала, ощущала запахи. Сквозь дрожащую водяную пленку глаз различала день и ночь, и Анна Федоровна считала свои оставшиеся дни и ждала сына.

3

Время от времени она впадала в забытье, в котором ничего не виделось и которое походило на смерть. И только на самом донышке этого бессознания едва шевелился червячок страха, что она умерла, не дождавшись сына. И Анна Федоровна поднималась из глубин небытия. Чаще всего она возвращалась оттуда днем, силилась расширить глаз, раздвинуть неплотные веки и видела сквозь щелку, как брезжит, словно сквозь толщу воды, сумеречный свет.

Анна Федоровна дождалась сына и узнала его. От него все так же пахло домашними пряниками, будто он только что пришлепал из кухни, где она уже напекла целую гору пряничных кругляшей и полумесяцев. Доброе время перенесло ее в самое светлое и счастливое, что было у нее в жизни. Ради этого стоило погодить со смертью. Теперь, при сыне, можно было спокойно умереть. Приклонив его голову к себе, Анна Федоровна многое хотела сказать, расспросить его обо всем, но говорить она уже не могла.

Она знала, что, увидев ее, такую страшную, искореженную смертью, Михаил будет страдать, сердце его обольется кровью. Ей стало жалко его, и она заплакала.

Когда он высвободил свою голову из-под ее руки, взял эту руку и стал нащупывать на ней коросточку, она испугалась: сын догадается, откуда эта коросточка, и расстроится еще больше.