Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Отупляющая, гнетущая тяжесть легла на душу Михаила и давила, давила, и это было невыносимо, мучительно, и он, высвобождая голову из-под тяжелой одеревенелой руки матери, прошептал про себя: «Я во всем виноват. Прости, мама».

Сгорбившись, он взял руку матери и, ощутив ладонью коросточку, представил мать, упавшую на пол. Лицо матери покраснело, на нем выступила испарина, и мать, подняв руку, как бы отрицательно затрясла ладонью: не плачь, дескать, сынок, не плачь.

Нинка, загородив окно, гладила подбородком кота и без всякого стеснения глазела на встречу сына с умирающей матерью. Таська сидела с болонкой глубоко в кровати, выставив толстые ноги, теребила комок собачьей шерсти и тоже наблюдала за встречей.

Михаилу вдруг пришла в голову дикая мысль, что пышущие здоровьем животные и люди Моховы разжирели за счет матери, сжили ее со свету своим губительным сожительством. Он вдруг и сам испытал на себе какое-то тлетворное влияние, будто холонуло на него недужной сыростью. С отвращением Михаил ощутил свою сытую плоть. Стараясь отвлечься от дурных мыслей, он, успокаивая, грея в своей руке слабо вздрагивающую холодную руку матери, поднял глаза и над кроватью увидел настенные почеркушки, пятна, случайно составленные временем в зимний пейзаж: стога, лес… Что думалось матери при виде этого рисунка?.. Какая-то безысходность в нем… Безлюдье… Ловушка…

Осторожно, чтобы не нарываться глазами на Моховых, Михаил стал осматривать комнату, в которой родился и вырос. Таська обстановку почти полностью сменила. На цветном телевизоре красовалось зеркало в хрустальной оправе в виде сердца. Точно объемное, осязаемое отражение хрустальной люстры, на овальном полированном столе играла драгоценными гранями хрустальная ваза. Над Таськиной кроватью был прибит тяжелый ковер. Другой, запакованный в полиэтиленовую пленку, Моховы поставили на попа в углу. На стене возле двери, где раньше стучали ходики и в ажурной рамке красовался численник, сейчас сиротливо висел фотопортрет первоклашки Миши Забутина. Наголо остриженный ушастик в вельветке с большим пришитым белым воротничком растерянно смотрел на первосентябрьский мир. Видно, мать упросила дочь, увеличить старенькую фотку сына и вставить ее в рамку, выпиленную им самим, в которой прежде красовалась она, гордая, осанистая, точно какая-нибудь артистка…

2

Перед тем как уехать к Михаилу, Ирина привела к свекрови участковую врачиху: дескать, на слово вы, Анна Федоровна, можете и не поверить, потому удостоверьтесь сами, что нельзя вам, путешествовать дальше двора.

Врачиха прослушала старуху, смерила давление, температуру и удовлетворенно хмыкнула:

— Белье у вас, бабушка, чистое, постелька тоже, чего же вы? Дочь вас содержит в порядке.

Анна Федоровна знала, что все этим и кончится. Все ровно сговорились и в один голос нахваливают Таську. Мол, баба жить умеет, тетя Нюра у нее всегда сытенькая, чистенькая, а что грубовата Таисия, так это от своей прямолинейности: правду-матку в глаза режет. Сама Таська кичилась своей прямотой: «Я люблю правду говорить, все как есть выскажу». И она высказывала матери: «Ну и сын у тебя. Не нужна ты ему. А что, неправда, что ли?»

Иван от такой правды все больше злобился на жену. По пьянке он даже стал поколачивать супружницу. Таська в свою очередь шумела на мать.

— Отступись ты от меня, ради бога. Терпения боле нет тебя слушать, — отмахивалась от нее Анна Федоровна и ложилась на свою кровать, отвернувшись к стене.

Что правда, то правда, Таська за порядком следила, Нину держала в строгости. Была экономной и умела принять свою большую моховскую родню. Со временем Анна Федоровна научилась не обижаться на нее. Спасибо и на том, что обстирывает да столует ее. А что приговаривает да оговаривает, так это натура у нее такая недушевная. Потому она всегда и одинаковая.

Анна Федоровна, хоть и притерпелась к дочери, но привыкнуть до конца никак не могла. Вроде еще не старая, а редко когда улыбнется или запоет. И чтобы всплакнуть — такого даже после Ивановых тумаков не бывало. Такая вот одинаковая, а потому и надоедная. Хуже горькой редьки надоела — спасу нет. Из-за того, знать, Иван и выходит из-под ее власти. Мужика где и прижучить надобно, а где и приголубить, улыбнуться, словцо доброе по-женски ласково произнесть. Ране-то поди что-то и было такое с ее стороны, а потом с годами черстветь стала. Да и она, мать-теща, меж них затесалась.