Дикий цветок

Это самый жирный кусок в речи старшины, и все глотают его, кашляя и улыбаясь, и построение завершается в добром настроении. Опять выполняют команду смирно, отдавая честь знамени, исполняя гимн, и затем расходятся. Командир не укажет старшине на его ошибку в использовании слова «дерзость», которая также и «наглость». Кто он, чтобы учить Циона Хазизи оборотам языка, употреблявшимся в прошлом? Никто не может быть умником в пустыне, где горячий ветер сушит всем мозги. Стоит Рами у окна, смотрит на запыленных поселенцев, и повторяет приказ старшины в конце каждого построения:

«Разойдись!»

В этот полуденный час Рами пытается подвести некий душевный итог своих отношений с красавицей Адас и умником Мойшеле. Стоят ли они оба его затворничества в пустыне? Мойшеле оставил страну и стерт с карты, Адас сидит где-то там, в заповеднике любви, куда Рами запрещено войти. Готов ли он вернуть ее Мойшеле ценой своего возвращения домой? Это возвращение лишено всякого смысла, чести, любви, оно разрушает все моральные устои в душе. Стоит ли чего-то любовь, у которой нет никакого основания, страсть, которая внезапно оказывается бессильной? Чем хороша такая любовь? Она прекрасна и хороша сама по себе.

Много мыслей, волнующих сердце, возникает у командира в пустоте полдня. Сушь пустыни – на языке. Жажда сводит с ума по влажной капле, по апельсину, из которого истекает сок, по желанию вгрызться в свежий плод, по зеленым ландшафтам, по красочным цветам, которые там, за пределом этих сухих желтых далей. И все эти страстные желания направлены к Адас – потерянной его честью в тяжкую ночь мужского бессилия. И эта война за Адас будет длиться, пока это мужское бессилие не пройдет.

«Разойдись!» – прозвучала команда, и двор опустел от усталых солдат-поселенцев. Шли часы, и на зимнюю пустыню сошел сухой и холодный вечер. Цион Хазизи принес чайник с араком. Запас был достаточен на все зимние дни, и они сидят, опустошают чашки и даже не играют в шеш-беш. В этом ночном питии Рами уравнен с Ционом Хазизи. Глаза их ныряют в пруд арака, глаза каждого в своей чашке, и они тонут в ее глубинах. Еще чашка и еще чашка, и старшина скрещивает руки под подбородком, смотрит в окно, подмигивает ночи, и глаза его мокры слезами арака. Еще чашка и еще чашка, и Цион Хазизи оставляет подбородок, устремляет взгляд на Рами и начинает беседу. Первым делом, говорят его руки, двигаясь вверх и вниз, влево и вправо, замирая или обращаясь в сторону лица Рами. Старшина делает движения боксера, пьет еще чашку, лицо его начинает дышать гневом, и слова безудержно льются на Рами:

«Командир, горе спиртной капле, которая проливается внутрь женщины, и горе семени, которое проросло в ее чреве, пока не вышло на свет Ционом Хазизи. Горе женщине, которая родила сына на произвол глупых судей и тупых командиров. Виноват ли я, командир, в том, что девицы выпячивают грудь и вздымают соски, как мечи? Виноват ли я, что влажные их взгляды соблазняют наслаждениями, а покачивающие зады так и приглашают? Виноват ли я, что каждый угол – это приглашение в постель? Совокупляются, как собаки, на открытых тропах. Не стесняются даже старшины. Командир, хуже того: для них я – не стареющий старшина, молодость которого прошла, а старик Цион Хазизи, который никогда не был мужчиной. Командир, что я могу с собой сделать, если на меня нападает желание доказать, что мужчина всегда мужчина?»

«Закрыли тему».

Цион Хазизи, хоть и пьян, слушает приказ и замолкает, тянет носом волоски бороды, закручивающиеся печальными колечками. Снова они погружают глаза в чашки, и в араке Рами опять видит долину и дом. Журавли гуляют между высокими травами и поглядывают на этих двух странных существ, которые, несмотря на то, что они не птицы, вытягивают высоко шеи и движутся шажками на тонких длинных ногах. Черная полоса отходит от голов журавлей и тянется через шею по всему их серому телу. Птицы мудрые, которые не боятся шума и движений, совершаемых этими двумя под дум-пальмой – Адас и Рами, детьми рая, которые вкушают от древа познания между райскими птицами. Рами поймал прядь ее волос, тянущуюся до ее колен, повел ее в полумраке под черную тень журавля и сказал:

«Клянусь, ты на них похожа».

«Чем?»

«Высокая шея и длинные ноги».

«И черная полоса траура».

Приподнялась на локтях, и полоса темной косы выделялась на белой груди. Она смотрела на журавлей, и печаль в ее глазах отдаляла ее от удовольствия любоваться птицами. Рами бросился к журавлям и погнал их из высоких трав. Он буйствовал, как первый человек на земле, Адам, у которого даже листок не прикрывал мужское достоинство. Швырнула Адас ему одежду и сказала:

«Ну, и дикарь же ты!»