Дикое желание любви

— И если тебе неприятно говорить мне об этом, — продолжил он, совсем не возражая против этого странного проявления нежности, — я никогда не спрошу. Я буду стараться всю жизнь заботиться о тебе и защищать.

— Почему, Джилс? Почему я?

— Кэтрин, именно о тебе я мечтал всю жизнь. Когда я впервые тебя увидел, мне показалось, что я тебя узнал, и прямо там и тогда захотел, чтобы ты стала моей.

— О, Джилс… — В ее охрипшем голосе сочувствие смешалось с раскаянием. Жалость была близка к любви, но для такого человека этого было недостаточно.

Словно прочитав ее мысли, он поднял голову и посмотрел на нее ясными голубыми глазами.

— Я не прошу любить меня, — произнес он, — просто позволь мне любить тебя.

Это было чересчур. Его признание словно обнажало душу. То, что он стремился пойти на это ради нее же, было слишком тяжким грузом.

Она мягко высвободилась, и ее глаза оказались на уровне темно-синего блестящего капюшона его плаща.

— Я никогда не забуду то, что ты сейчас сказал, — ответила она ему самым мягким тоном, каким только могла. — В эту минуту я признательна больше, чем могу выразить. Но впереди у нас много времени, придется долго ждать, прежде чем мы сможем связать себя клятвами. Я обещаю: если ты и дальше будешь терпелив со мной, я всем сердцем постараюсь стать той, кого ты заслуживаешь.

Джилс склонил голову в знак согласия. Если он и был разочарован, то не показал этого. Отойдя в сторону, он отбросил плащ за плечи, затем вытащил из внутреннего кармана несколько небольших ярко упакованных коробочек.

— Уже почти наступил 1811 год. Открывай свои подарки, а я уйду, оставив тебя отдыхать. Возможно, в новом году ты найдешь ответ, который обрадует нас обоих.

Она подарила ему белый шелковый шарф, который сама украсила вышивкой и отделала бахромой. Первым его подарком был маленький театральный веер из цветного сатина с перламутровой рукояткой. Вторым — тонкая книга в красном сафьяне, «Илиада», переведенная М. Рошфором. Третьей была черная коробка, перевязанная перламутровой лентой.

— Ты слишком много всего мне надарил, — с укором сказала Кэтрин, открывая крышку.

Она заглянула внутрь, и ее пальцы вдруг онемели. Маленькая коробка выпала из рук, и по ковру рассыпались блестящие шпильки — золотые шпильки для волос посреди шерстяной гирлянды розовых роз и пурпурных лилий, мягко сияя напоминанием.

— Нет! — крикнула Кэтрин, отрицая черную волну боли, проступающую сквозь ее старательно выстроенную защиту. — Нет…

Подобрав юбки, она ускользнула от протянутой руки Джилса и выбежала из комнаты. У лестницы она обернулась и сквозь слезы посмотрела на него, стоявшего позади в дверном проеме.

— Прости меня, — сказала она, — но я все-таки не могу выйти за тебя замуж. Это не твоя вина. А только моя.

Было уже позднее утро, когда Деде вошла в спальню и разбудила Кэтрин. Негритянка сильно постарела за месяцы отсутствия своей подопечной. Ее волосы еще больше поседели, руки заметно дрожали, и в ней появилась робость, которая раздражала Кэтрин и в то же время вызывала жалость.

— Почему вы все еще здесь, мадам Кэтрин?

Кэтрин повернула голову на подушке, наблюдая за озабоченным морщинистым лицом.

— А я не должна здесь быть?

— Ваша maman сказала, что ваш mari[109], месье Наварро, приходил за вами прошлой ночью, чтобы увезти с собой.

Последовала пауза.

— Правда? — с трудом выдавливая из себя слова, спросила Кэтрин.

Деде кивнула.

— Она расстроилась, что вы попадете в беду, и переживала, что не может остановить вас.

— Понятно. Значит, я должна ее разуверить.

— Это было бы прекрасно, ma chérie.

Кэтрин улыбнулась.

— Я не пожелала тебе счастливого Нового года, Деде. Твой подарок на туалетном столике.

— Спасибо, chérie, вам тоже веселого Нового года.

— Хорошо. Спасибо, — не очень убедительно ответила Кэтрин.

Она нашла свою мать, увлеченно просматривающую в кровати письма, приглашения, визитные карточки, завернутые в фольгу свечи, леденцы, драже и новогодние подарки. Все взлетело в воздух, как только мадам Мэйфилд увидела на пороге свою дочь и выкрикнула ее имя.

Войдя в комнату, Кэтрин присела на корточки и принялась собирать листы бумаги и свечи, протягивая их матери.

— Значит, как и сказала Деде, ты думала, что я уехала. Почему ты была в этом уверена?

— Ты меня так напугала, дитя. Но я тебе передать не могу, какое это облегчение, — впрочем, не обращай внимания. Почему я была уверена? Наверное потому, что Рафаэль Наварро самый убедительный из всех мужчин, а ты, признаёшь это или нет, восприимчива к его формам убеждения.

— Ты знала, что он был здесь и ожидал меня?

— О, да. Он пришел до того, как я вышла из дома, и у нас состоялась интересная беседа. Ты же знаешь, я пообещала месье Мариньи партию в вист… Честное слово, я собиралась тебя предупредить, но тебя нигде не было, а этот человек — все еще твой муж. Я… надеюсь, ничего не случилось?

— Это зависит от твоих взглядов, мама. Раф нашел меня в объятиях Джилса.

— Mon Dieu! И что приключилось с бедным американцем?

Губы Кэтрин изогнулись в улыбке.

— С ним все хорошо, части тела на месте.