Диктаторы в зеркале медицины

«Шахтинское дело» одновременно стало сигналом для своего рода «культурной революции», первой жертвой которого стал Владимир Маяковский, виднейший представитель русского литературного футуризма. Маяковский, только что вернувшийся из Соединенных Штатов, успел своими произведениями неоднократно вызвать неудовольствие Сталина, чем косвенно подписал себе смертный приговор. Профессор Плетнев впервые стал свидетелем хладнокровных и лицемерных действий своего знаменитого пациента в ходе максимально незаметного устранения нежелательных лиц. В 1929 году Сталин недвусмысленно дал понять Маяковскому, что ему лучше совершить самоубийство, нежели дожидаться «резких» действий со стороны властей. Маяковский в конечном итоге внял совету вождя. После этого великий мастер притворства выразил глубокое сожаление по поводу столь «неожиданной утраты» выдающегося поэта. Затем, во избежание всяких подозрений, Сталин поручил Плетневу, только что избавившему его от гнойного тонзиллита, обследовать тело покойного и объявить, что тот добровольно ушел из жизни, «временно находясь в состоянии умопомрачения».

В ходе создания советской промышленности Сталин проявил себя более способным учеником, чем при коллективизации сельского хозяйства. За «шахтинским делом» последовали новые процессы против ведущих капитанов индустрии и крупных хозяйственников, где их обвиняли в саботаже или в участии в заговорах и приговаривали либо к смерти, либо к длительным срокам заключения. Но он быстро понял, что по крайней мере в течение еще какого-то времени не сможет обойтись без осмеянных поначалу ненавистных буржуазных спецов. Поэтому уже три года спустя отменил ту политику, которую провозгласил в марте 1928 года. Дабы не возникло впечатления, что он сам организовал «охоту на спецов» и связанные с ней процессы, Сталин с циничной наглостью свалил вину на своих подчиненных, действовавших якобы слишком ретиво, подобно тому, как он сделал это после насильственной коллективизации. В речи перед капитанами индустрии в 1931 году он сказал: «Было бы глупо и неразумно видеть в каждом специалисте и инженере старой школы еще не разоблаченного преступника и вредителя. «Спецоедство» у нас всегда считалось вредным и позорным явлением и будет считаться таковым и впредь». Едва ли можно представить себе более явную попытку отмыться от ответственности за кровавые процессы против невиновных. Поскольку с конца 1929 года никакой оппозиции уже практически не существовало, Сталин мог манипулировать общественным мнением совершенно произвольно и со всеми удобствами отводить от себя всякую ответственность за террористические методы. Тонкими маневрами он смог убедить не только советский народ, но и заграницу в том, что сообщения о терроре в Советском Союзе в те годы слишком часто представляли собой не более, чем антисоветскую пропаганду.

Свою роль в формировании такого отношения сыграли и сами показательные процессы. Они также представляли собой эффективное средство политической пропаганды, поскольку позволяли при помощи физических и психических истязаний выбивать у обвиняемых именно такие признания, какие в данный момент требовались Сталину, после чего эти признания тиражировались в средствах массовой информации. Наиболее важные статьи о ходе этих процессов перед публикацией предъявлялись Сталину, и он собственноручно снабжал их примечаниями на полях, которые, естественно, подлежали включению в текст и подчеркивали «выдающиеся качества», «решимость» и «мудрую прозорливость» товарища Сталина. Это характеризует его как личность, отягощенную нарциссизмом, смехотворным тщеславием и самовлюбленностью.