Диктатура пролетариата

Этот близкий к диктатуре режим, столь мало отвечающий нашим общественным понятиям, и, конечно, со временем явящий свою невозможность, в данных условиях не кажется абсолютным злом. Знающий техническую сторону дела или просто деятельный и волевой человек может, оказавшись на правильном месте, использовать свое независимое положение для общего блага, чтобы время от времени быстро и качественно наводить порядок среди этой косной распущенности, пока она не прекратится. Мы также видим проявления добрых черт в отношениях между людьми. Не принимая во внимание некоторых отдельных лиц, русские коммунисты, как и большинство населения, обладают здоровой, естественной человечностью, и поэтому могут отступить от теории, столкнувшись не с абстрактным классом, а с конкретным человеком. Они, как и, наверное, большинство русских, являются тем самым противоположностью известной героине Достоевского госпоже Хохлаковой[62], которая страдает от истеричной любви к человечеству, но эта любовь сильна только на расстоянии – к отдельно взятым людям Хохлакова испытывает отвращение. В повседневной жизни многие коммунисты отступают от своего немилосердного учения, фантазерских доктрин и жестокой классовой ненависти, когда на кону благополучие отдельного человека. Среди коммунистов есть и такие, кто особенно любим и почитаем окружающими за доброту и благородство по отношению к инакомыслящим. Это выражается в заявлении народа, что, мол, «он / она коммунист, но человек хороший», или чаще, что «нет, он / она не коммунист». Большинство главных большевиков, таких как Ленин и Луначарский, принадлежат к тем интеллектуальным кругам, которые составили новый высший класс; личное знакомство и расположение власть предержащих спасло многих интеллигентов, чьи опасные «буржуазные инстинкты» подверглись бы при другом стечении обстоятельств гонениям и истреблению. Я встретил многих старых знакомых, живущих среди всеобщей нищеты в очень достойных условиях только потому, что один из «великих» удостоил их своей милости.

Где нет места добрым побуждениям, там могут подействовать боязнь осуждения других государств или чисто практические соображения, смягчив жестокое следование доктрине личным вмешательством. Если партийные вожди нуждаются в таланте и опыте определенного эмигрировавшего специалиста, его могут пригласить на родину, дав ему личную гарантию безопасности, и, несмотря на всю его «контрреволюционную» деятельность, предложить самый ответственный пост, разумеется, не предавая дело огласке. Среди находящихся под особой протекцией властей упоминается некий министр из бывшего оппозиционного правительства, теперь понадобившийся большевикам как грамотный экономист – говорят, ему были даны гарантии неприкосновенности всеми членами правительства и самим ГПУ. Нередко происходит и так: один правительственный отдел приговаривает обвиняемого к высшей мере, к смерти, но пока тот ждет казни – а в таких ситуациях дело доводят до крайней точки, как с Достоевским, уже стоявшим на эшафоте (возможно, это нужно для полного психологического подчинения жертвы, неясно лишь, с какой целью), – приговоренному в один прекрасный день сообщает уже другой правительственный отдел, что такое-то влиятельное лицо им интересуется, такому-то департаменту требуется его опыт, и поэтому его дело исчезает из судебных анналов. Я лично знаю прошедших через это людей. Другим не так везет: их расстреливают, или же ради спасения жизни им приходится согласиться на службу в качестве полицейских осведомителей.

Но личное расположение – это лишь одна сторона режима. Другая именуется своеволием в самом дурном смысле слова. Разница между этими двумя понятиями у правящей секты пугающе мала. Нередко один и тот же человек непостижимым образом совмещает в себе эти две противоположности, особенно часто это проявляется у руководителей высшего звена, несущих наибольшую ответственность. Можно увидеть в этом отражение нрава Ивана Грозного и Петра Великого.