Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

После первых дней хаоса, когда происходили несообразности вроде тех, что были описаны в листах, отдыхающие стали возвращаться к своим привычкам, по крайней мере тем, которые можно было вернуть, потому что погода по-прежнему была заряжена электричеством и время от времени гремели грозы, далекие подобия той ночной грозы накануне субботы, но они, однако, постоянно напоминали о ней — как симптомы напряжения, затаившегося за сполохами молний в ночном небе, и не позволяли её следам окончательно исчезнуть… Но это и в самом деле были лишь ее отзвуки… а Анастасия и Ханна снова стали пить свой кофе по утрам. Иногда, когда дождь был не слишком сильным, они даже располагались на террасе — у Анастасии или у Ханны — и эта ненастная погода сближала их, они ставили свои стулья в угол, казавшийся им более защищенным от ветра, и тогда их ноги, а порой и руки касались друг друга непроизвольно, в поисках большей теплоты. Но, возможно, из близость объяснялась и другим — после стихийной попытки Анастасии покинуть санаторий, закончившейся неудачей из-за закрытых ворот и бдительности сестры Евдокии, Ханна почувствовала себя виноватой. Узнав о случившемся — а сестра Евдокия именно ее в первую очередь вызвала вниз, в столовую, где насухо вытерла мокрые волосы Анастасии, не думая о том, что и с ее собственных волос капает вода, — Ханна подошла к Анастасии и сказала ей прости, прости, прости, потом поцеловала в лоб и сама отвела наверх, уложила в постель, хорошенько закутав, потому что из невидимых щелей тянуло влажным воздухом, и даже пообещала, что ее не потревожат никакие сны — ни зеленые, ни какие-либо другие, потому что Анастасия так объяснила свое бегство: это всё кошмар, который постоянно снится ей и с помощью которого ее разум, вместо того чтобы помочь ей выбраться из него, осуществил свой собственный план. И мне показалось совсем разумным уйти, сказала Анастасия, а Ханна промолчала. Она опустила занавески, все еще мокрые от неизвестно откуда взявшегося ливня, и осталась с Анастасией, пока та не заснула, и еще несколько раз потом входила к ней на цыпочках, чтобы проверить, а вдруг этот кошмарный сон снова овладел ею, что наверняка отразилось бы на ее лице. Анастасия этого не знала, но прости Ханны ей было довольно, чтобы успокоиться, и сон не повторился, никакой, и уже на следующее утро, хотя кофейные чашки все еще были пустыми из-за долгого отсутствия тока, Ханна дополнила это прости еще несколькими словами, которые ее окончательно успокоили. И ничего, что они были столь же убедительными, сколь и неясными. Анастасия тоже попыталась выразить свое раскаяние, ссылаясь на состояние ума, который в то утро вроде бы был совсем ясным, но не смог предвидеть, что даже если бы ворота и были открыты, а сестра Евдокия спала глубоким сном, она не смогла бы из-за грязи и дождя пройти к соседнему поселку, довольно отдаленному и, конечно же, занятому собственными бедами. Об этих вещах я совсем и не думала, призналась она, но зато совсем ясно помнила, что, проходя мимо двери Ханны, остановилась. Я подумала о тебе, о Ханна, но твой образ утонул во мгле. Этим было сказано всё, и всё закончилось без следа, потому что Анастасия не могла это записать, а в листе Ханны было написано: Боже, как же я хочу навсегда остаться здесь и вообще не понимаю, доктор, неужели возможно, чтобы люди хотели чего-то другого… но всё гораздо сложнее и всё из-за того вечера, когда я исчезла, не подумав даже, что я причиню… А Анастасия тоскует, и когда сестра Евдокия и сестра Лара пошли между столами собирать листки, она, вместо того чтобы подать им свой, уставилась в тарелку, и мне кажется, что она начинает походить на господина с опущенными веками, который лечит свою ногу в полном одиночестве… Когда вы ей снимете повязку, доктор?