Диминуэндо

Доктор встретился со сгорбленным существом, поверх плечей которого был накинут тёмный платок с аляповатыми цветами.

«Наверно, тот самый», – подумал Яков Алексеевич, и вздрогнул, услышав властное обращение к себе.

– Что ж ты про мою утварь ничего не сказал?

– Я хотел, баба Ясыня, да уж поздно было.

– Никак отдать пришёл? Да сродник ни к чему, не кусаюсь. На верёвках крысьи хвосты не сушу, желаний не возжигаю, грех на душу не налагаю тоже. Аль уврачевать кого надо?

– Нет, нет, – вмешался Антон Ильич, присаживаясь к столу и вглядываясь в морщинистое лицо хозяйки. – Мы по другому делу. Яков Алексеевич, достаньте.

Куски синего кувшина ложились на поверхность, а доктор продолжал.

– Вас как по отчеству?

– По отчеству? Зачем? Ясыня, так и есть от рождества.

– И всё-таки, – не унимался гость.

– Дед Сысоем был, отец – Талей.

– Странное имя, не русское, вроде.

– Не размыкай уст, – ответила Ясыня, и от искр в зелёных глазах Якову Алексеевичу стало не по себе. – Суетный ты какой-то. Таля – одно, что Проталион. От проталины имя берёт.

– Ясыня Проталионовна, извините, что мы Вас потревожили, дело вот в чём. – Тут Кашуба замялся, не зная, как объяснить тёмной, дремучей женщине всю серьёзность и деликатность совпадений.

Та молчала.

– Можно мы какое-то время у Вас побудем? Места осмотрим, да и поможем, чем сможем. Хоть крышу залатаем.

– Татьяна велела передать, – молодой в очках вытащил пакеты с провизией.

– Ещё что сказала?

– Что Анфиса пришла.

– Вернулась, так вернулась. Оставайтесь.

Старуха отвернулась и занялась поклажей. Из пакета вынырнули банки, хлеба, сушёные фрукты и большая горка спичек, каким Ясыня очень обрадовалась.

Дни шли. Подбоченившийся домик приобрёл жилой вид, а мужчины всё продолжали искать малиновые и фиолетовые зёрнышки, просиживая у ручьёв и рек до вечерних зорь.

В один из таких вечеров, немногословная Ясыня, оттаявшая под вниманием людей, поведала историю синего кувшина.

– Стало быть здешний?

– Тутошний, – соглашалась старушка, беря осколок в руки, – дед Сысой делал. Старался. Почитай, века два назад.

Было ли это преувеличением, горожане затруднялись сказать, но и оспаривать не хотели. Пусть будет два.

– А не встречал Сысой вот такие камушки?

Ясыня взглянула на протянутую к себе ладонь, и, сощурив глаза, внимательно посмотрела. Блики солнца упали на небольшие зёрна, зажглись в них рубиновыми искрами.

– Это пироп. Такие иногда встречаются вблизи ручьёв.

– Нет, ни к чему ему такие.

Антон Ильич понурил голову, и ссыпал «капитал» на стол. Искорки разбежались и погасли.

Старушка, аккуратно сложившая остатки посуды в холщовый мешок, вытащила из кармана широкой юбки-солнца какой-то предмет, и, улыбаясь лукавыми морщинками, подала его гостю.

– Это кольцо?

– Да. Тоже Сысой делал.

– Яков Алексеевич, взгляните. Вот он.

– Антон Ильич, это же… алмаз.

– Верно. Адамас, – кивнула старушка.

– Ясыня, как же это может быть? Мы ищем, а Вы вот так достаёте его из юбки и спокойно говорите «адамас». Вы хоть понимаете, что это такое?

Старушка мгновенно нахмурилась.

– Что я, алмаза от вашего песка не распознаю?

Ответ явился настолько карикатурным, что Антон Ильич не выдержал и рассмеялся.

– Боже упаси меня, милая Вы наша.

Весь следующий день Кашуба веселился, пританцовывал, брал перстень в руки, долго смотрел на него, поворачивая на свет и вновь отдавал Ясыне.

– Случилось, Яков Алексеевич. Двадцать лет, двадцать лет! Всё. Теперь конец. Ясыня, дорогая, где Сысой нашёл его?

Старуха пожала плечами. Она утомилась от долгого разговора и теперь мельтешение двух незнакомцев в её доме, наводило мысль об отдыхе.

– Не ведаю, где. У ручья извилина…, – зевнула Ясыня, отвернувшись к стене. – Извилина.

Как-то вечером, когда веер солнца падал вниз, бросая малиновые перья на облака, лесная жительница, долго смотревшая на стволы сосен, украдкой вздохнула и отправилась к сундуку.

Перемещались, перестукиваясь, коробочки, взметался ворох белья, воздух запах пылью. Когда крышка с тяжестью упала на место, а Ясыня подошла к старенькому столу, Антон Ильич зажёг лучину.

В руках древней женщина оказалась серая, тугая тряпица. Лоскут за лоскутом, как ребёнка, разворачивала хозяйка своё главное богатство. Слезились глаза, дрожали пальцы, отыскали в глубине бархатный кусок.

– Принеси лампу, – тихо проговорила Ясыня.

Керосинка пугливо разгорелась и разлила мягкий белый свет по деревянным поленьям. Мужчины замерли. Они переводили взгляд с усталых рук на чёрный бархат, открывающийся небосводом. Ещё миг, и разлетелись огни: красный, жёлтый, синий. Меркли, вспыхивали, пугали.

Тишину не нарушал никто. Баба Ясыня взяла щипчики и принялась разбрасывать живые проблески.

– Каждый день вижу ясное небо.

После минуты созерцания, Антон Ильич поднялся.

– Я, значит, прав, – заговорил он дрогнувшим голосом. – И никто меня в этом не переубедит. Огни Сысоя?

– Они. – Полюбовавшись в волю, женщина бережно замотала своё наследство, и, отнеся его за иконку, победно взглянула на гостей.

– Не могу поверить. И огранял он? Да что я спрашиваю.