Диминуэндо

Шедший старался не дышать. Хруст веток и шорох травы под ногами, приводили его в оцепенение, и, ошибившись в очередной раз, он замирал, словно лесной зверёк, полностью сливаясь с ближайшим деревом.

– Всё, пришли, – скрипом отозвался первый голос.

– Не знаю, баб Ясынь, надо ли.

– Гляди сама, неволить не стану.

– Нет. Будем, – твёрдо проговорила Татьяна, и для верности, махнула рукой.

Старуха огляделась по сторонам. Найдя лунную дорожку, она подошла к ней и кинула что-то на землю.

Как разобрал издали Яков Алексеевич, высовывая голову из-за кустарника, предметом этим был чёрный платок или же малый отрез ткани, безмолвно опустившийся на влажную траву.

Стрелки часов дрогнули, поползли к полуночи.

– Раздевайся, – раздалось со стороны.

Татьяна, сняв лёгкое платье, осталась в нижней рубахе, и теперь зябко передёргивала плечами.

На мгновение геологу показалось, что жёлтый пергамент кожи Ясыни неотвратимо приближается к нему, но тот, скомкавшись, отвернулся.

– Становись. Крест вынь.

У босых ног легла маленькая иконка.

Руками, скрывающими мелкую дрожь, Ясыня протянула горстку монет и распорядилась положить их под пятки.

– Потом выкинешь или раздашь, – проговорила она медленно, и принялась молиться, отвернувшись от Татьяны и отрешившись от всего земного.

Прошла минута. " Отче наш " возлетел к небу, а Ясыня начала наговаривать.

– Представила?

– Да, – прошептала виновница странной ночи в ответ, обвивая озябшее тело.

– В поле зелёном роща стоит, в роще змея Скарабея лежит. Пусть Скарабея жалит сердце Анфисе, вынет душу, грудь не сушит, ко мне посылает. К моему порогу твоя дорога… Всё, одевайся, а то простынешь ещё.

Яков Алексеевич, зачарованно глядевший на собирающихся женщин, очнулся, и, поняв свою ошибку, бросился обратно к домику.

Вбежав в тёмную и единственную комнату, он второпях зацепился за выступ, и, схватившись за стол, чтоб удержаться на ногах, опрокинул какой-то предмет. После этого, с завидной быстротой, руки побросали сомнительные осколки в рюкзак, а тело свалилось на холодную постель с мыслью избавиться от неожиданной ноши.

Через несколько минут вошла хозяйка.

– Дремлет, как кот твой ге…

– Геолог, Ясыня. Это тот, кто по земле ходит, да полезные ископаемые ищет. Газ там, золото, нефть, торф.

– А чего его искать? Поди на болото, да бери. Всякое лето горит. Тьма тем.

– Ты его бабуля не ругай. Он, вроде, ладный.

– Пустобородый, – кивнула Ясыня, пойдя за печку.

Утро осветило комнату, бросив пучок яркого солнечного света на выцветшую половицу.

Яков Алексеевич открыл глаза и невольно удивился. Вчерашний беспорядок и теснота исчезли, уступив место умеренному простору и ухоженности.

День, изумрудный от листвы и чуть прохладный от протекавшего вблизи ручья, разгорался. Геолог вышел за порог и, преодолев шагов десять, оказался у воды. По ширине можно было догадаться, что слева, уходящая голубая лента только берёт своё начало, и, где-то за тяжёлыми серыми ивами, скрывается сам чудо-родник.

– Пробудился?

От неожиданности Яков вздрогнул. По другую сторону воды стояла Ясыня, любовно обнимая лукошко с ягодами, прикрытыми сорной травой.

– Да.

Хозяйка пристально посмотрела, отчего сидевшему на корточках, стало не по себе, и отправилась в дом.

– Чего у неё изба такая кривая? – спрашивал учёный муж повеселевшую Татьяну, – того гляди, развалится. Вросла в землю, как мошка в янтарь.

– Вот и поправил бы.

– Поправишь, – усомнился Яков. – Сам дом переделывать надо. На одних подпорках держится. Кто за старуху в ответе? К какому она собесу относится?

– Собес? Ну, уморил. Ну, деревня-матушка, – не унималась женщина.

Якову Алексеевичу стало неприятно и он замолчал.

По дороге в Ярославль, геолог вспомнил разбитую плошку, и нащупав дно рюкзака, потянул осколок. Им оказался не черепок тарелки, а кусок старого кувшина совершенно кустарной работы, лишённой выдумки и мастерства.

Повертев в руке обломок, Яков отвёл глаза. Мысль недолго созревала догадкой. Ваза была сделана из синей глины. Не коричневой, не бурой, а именно синей. Дыхание Якова Алексеевича зашлось.

Секунду спустя, кусок лёг на место, а рюкзак зашнуровался так быстро, как никогда за всю свою недолгую жизнь.

* * *

Ярославль встретил Антона Ильича абсолютно равнодушно: серыми тучами, безликим зданием вокзала и остановившимися на старой постройке часами.

Приятных лиц было мало, а весёлых лиц и того меньше. По всему, Антон Ильич, взволнованный и чуть растерянный, не захотел знакомиться с красотами города, а сразу направился к кассам.

– На Данилов когда отходит поезд?

– Смотрите расписание. Электричка в двадцать тридцать.

– В двадцать тридцать, – повторил столичный гость, оглядываясь в поисках таблицы.

К вечеру, измученный дорогой человек, осматривал пустой сельский вокзал и удивлялся, как получилось, что он, учёный, бросился по звонку и теперь вынужден сидеть, словно выгнанный пёс, в ожидании знакомого.

– Простите, простите, Антон Ильич.

Мужчина проснулся оттого, что кто-то тряс его настойчиво и аккуратно.

– Это я, Антон Ильич, Яков.

– Ах, Яша. Где же Вы, дружок были? Я выглянул, а кругом леса, леса…