Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

Я удивлялся, что так много американцев – образованных, умных американцев – кажется, искренне верят в эту чушь. Откуда взялось убеждение, что их страна – уникальный носитель божественной искры свободы как таковой и национальный гений личной свободы? Единственное, что, на мой взгляд, объясняло это убеждение, так же фатально и подрывало его: факт, что от колыбели до могилы каждый американец подвергался беспощадному шквалу пропаганды об особой свободе, которую гарантирует ему его гражданство. Корни, конечно же, лежали в истории, вернее, в культурных продуктах ее неустанной мифологизации. Как и многое другое, легче всего было усвоить это послание, если вы были белым – как Арт Харман, как я, как все остальные в этой комнате, – и, соответственно, с меньшей вероятностью поддаться искушению отрицать его истинность.

Ранее тем утром, когда я шел позавтракать в Силвер-Лейк, мой взгляд зацепился за маленькую медную табличку, вмонтированную в тротуар на углу бульвара Сансет и Гиперион-авеню. «Частная собственность, – гласила надпись. – Разрешение на проход может быть отозвано в любое время». Я долго стоял там, перечитывая эту надпись снова и снова. Меня удивила странность послания, лежащего прямо на поверхности улицы, его маленькая, но бескомпромиссная авторитарность. Хотя написанное, по-видимому, излагалось всерьез, мне оно показалось разрушительным, почти подпороговым притязанием капитализма на отсутствие каких-либо границ для его территориальной экспансии. Так выражалось чужое право владеть землей, которая была у меня под ногами. Это право позволяло кому-то в любой момент забрать территорию из-под моих ног: что это за свобода? Я подумал обо всех этих крытых повозках на слайде Арта Хармана, обо всех этих белых людях, приезжающих сюда, в землю золотого руна, или во внеземные колонии, чтобы заявить свои права на собственность и свободу. Разрешение на проход может быть отозвано в любое время.

Вернувшись за свою трибуну, Харман предложил рассматривать первые поселения на Марсе как раннюю американскую колонию. «Люди становятся наемными слугами, переезжая в Америку, – сказал спикер, – и такой же механизм может работать и для марсианских колоний. В сериале «Марс» от National Geographic, – пояснил он, – показаны колонии, которыми совместно управляют национальные правительства и корпорации. И так, сказал он, вы могли бы работать и жить в колонии Amazon, колонии SpaceX, и ваши права и свободы определяли бы правила, установленные этими корпорациями». Арт Харман, казалось, считал, что было бы хорошо, если бы обездоленные крестьяне и обнищавшие рабочие проводили несколько лет, отрабатывая свои долги бизнесменам, организовавшим их проезд, как для Америки, так и для Марса.

В первом ряду раздался голос с британским акцентом. Слушатель указал на то, что Конституция Соединенных Штатов, несмотря на все ее неоднократные заявления о равенстве и свободе, не сделала ничего, чтобы помешать институту рабства, действовавшего на протяжении почти столетия после ее написания. И тут Арт сделал, как мне показалось, самое безрассудное ревизионистское заявление, которое я слышал за все утро. «Ну да, – сказал он с терпеливой вежливостью. – Но отцам-основателям это не понравилось, и конституция была изменена».

Сидевший прямо передо мной грузный мужчина с коротко подстриженными седыми волосами поднял руку. С напевным и несколько надменным скандинавским акцентом он рассказал о том, что в Западной Европе существует много различных видов демократий. Некоторые из них – например, Норвегия, откуда он родом, – это парламентские системы, в которых нет необходимости объявлять импичмент лидеру, если он коррумпирован или некомпетентен. В таком случае его можно просто сместить парламентским голосованием. Он отметил, что правительство в таких странах, как правило, несет много серьезных обязанностей перед гражданами. Там, откуда он родом, по его словам, здравоохранение, например, рассматривается как основное право человека.

Человек прямо позади меня тяжело заерзал на стуле и скорее гневно, чем устало вздохнул. Арт Харман ответил, что в этой беседе его интересует борьба с тиранией на Марсе и что в любом случае у нас мало времени.

Разговор шел явно не о Марсе, а о чем-то другом. Но с Марсом дело всегда обстояло именно так: чаще всего, когда люди говорили о нем, они говорили об Америке. С другой стороны, никто никогда не говорил просто и об Америке, потому что Америка, как известно, была не столько страной, сколько идеей – в частности, идеей о самой себе как об идее.