Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

На иллюстрациях нам не показывают лицо главного героя. Сьюз представляет его читателю в виде пары длинных зеленых рук и двух желтых глаз, иногда зловеще глядящих из сумеречных ниш башни.

Мы встречаемся с этим зловещим, неполно изображенным персонажем через героя, чье явное предназначение – служить дублером ребенку, кому и адресована история. Маленького мальчика называют «ты». В начале книги он выследил Находкинса в его убежище «на дальнем краю города», чтобы выяснить, что случилось с еще более загадочным персонажем, известным как Лоракс.

Получив вознаграждение за свои повествовательные услуги (пятнадцать центов, гвоздь, раковину улитки – ведь даже после полного экономического и экологического коллапса еще можно заработать), Находкинс начинает рассказывать свою историю. Он возвращает нас в эдемский мир природного изобилия и красоты, к пышным ландшафтам с мягкими и пушистыми трюфельными деревьями, зелеными холмистыми равнинами и блаженно улыбающимися животными различных интересных видов, которые рождены воображением доктора Сьюза. В это-то райское царство и прибывает Находкинс – опять же, только в виде пары зеленых рук.

Попав туда, сообщает нам Находкинс, его в первую очередь поражает красота трюфельных деревьев, с помощью которых он сразу же планирует разбогатеть. Он строит небольшую лавку, а затем срубает свое первое трюфельное дерево, чтобы изготовить из его листьев ткань. Далее он создает одежду, называемую «всемнужка»[75], уродливую и несуразную до полного абсурда.

Именно тогда мы встречаемся с Лораксом, толстым существом с экстравагантными усами, чем-то похожим на актера Уилфорда Бримли, если его изобразить в виде мягкой игрушки. Он вылезает из-под пня первого срубленного дерева, чтобы во всеуслышание выразить недовольство тем, как Находкинс жестоко обращается с землей.

– Я – Лоракс, – заявляет он. – Я говорю от имени деревьев.

Но на самом деле он разгневан из-за «всемнужки».

– Что же это такое? – спрашивает он. – Какой цели мог служить столь нелепый аксессуар, и почему, черт возьми, его сочли достойным того, чтобы ради него срубать прекрасное дерево?

Тогда Находкинс терпеливо объясняет, что это «Прекрасное-То-Что-Нужно-Всем-Людям» – это и рубашка, и носок, а может быть и перчаткой или шляпой, или ковром, или подушкой, или простыней, или занавеской, или даже чехлом для велосипедного сиденья. Лоракс, выступая теперь не только от имени деревьев, но и от имени читателя, обвиняет Находкинса, потерявшего рассудок от жадности, и утверждает, что никто и никогда не купит его бессмысленный товар. Но он ошибается: спрос на «всемнужки» настолько быстро растет, что не поспевают рубить деревья. Тогда изобретают новый Супер-Хакер-Топор, чтобы одним ударом можно было рубить ряды деревьев; при этом он изрыгает в воздух огромные клубы дыма, разрушая среду обитания животных. Находкинс допускает, что ситуация достойна сожаления, но настаивает на том, что все это неизбежно. Он рассуждает привычно: «Бизнес есть бизнес», и, в конце концов, люди же хотят «всемнужку».

Именно из-за этого перед сном мы развили дискуссию о природе потребительского желания, о том, где кончаются необходимости и начинаются «всемнужки».

Сын говорил, что «всемнужки» дурацкие и что клиенты Находкинса, которые покупали их, «полные тупицы». Я соглашался, но отмечал, что все мы иногда расточительны и покупаем всякие странные «всемнужки», а потому не стоит забывать, что все мы в той или иной степени «полные тупицы». Да и в любом случае нехорошо обзывать людей, хотя я понимаю точку зрения сына.

– Но у нас нет «всемнужек», – протестовал он.

– Технически это правда, – говорил я. – Потому что это ненастоящая вещь и ты не сможешь ее купить, даже если захочешь. Но, возможно, доктор Сьюз имеет в виду то, что мы все склонны приобретать вещи, которые нам не очень-то и нужны. Я думаю, это метафора.

В этот момент я услышал лязг и хрипы машинерии моей докторской диссертации по английской литературе, приходящей в состояние вялого оживления.

– Ты знаешь, что такое метафора? – спросил я.

Сын отвернул лицо к стене и сжал губы, как он обычно делает, когда не хочет признаваться, что чего-то не знает. В последнее время я заметил в нем интеллектуальное тщеславие. В целом это не особенно привлекательная черта в людях, но я не могу не найти ее очаровательной в нем, хотя иногда это меня расстраивает.

– Я знаю это! – сердито говорит мой сын, когда ему скажут то, что он уже знал, а иногда и то, чего он не знал.

Я постарался объяснить ему, что такое метафора, хотя не был уверен, что он понял.

– Так что, может быть, «всемнужка» – это то, что нам на самом деле не нужно, – предположил я, – но все равно очень хочется.