Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Я люблю тебя. Я очень сильно люблю тебя. Леночка. Моя Леночка.

— Мой. Ты навсегда мой. Понял? Убью.

— Чего?

Она, наконец, отпустила его, роняя совсем затекшую руку, но другой нашла его пальцы и сжала, повертываясь, чтоб лежать на спине, но лицом к нему, видеть в темноте, как блестят глаза.

— Если влюбишься в кого-то, я тебя убью, — объяснила серьезно.

И он серьезно покивал головой, шурша смятой подушкой.

— Понял. Но я не влюблюсь. Я тебя навсегда люблю. На всю жизнь.

— Я тоже.

— Ты чего смеешься? — он лег на бок, провел пальцами по ее боку и бедру, тронул щеку, убирая волосы.

— Ты когда пришел в первый раз, я подумала, ох нифига себе, дылда, кого это сторож приволок. Вот думаю, щас закроют меня в этой халабуде, а где же мой дурацкий мелкий брат, ходит там где-то. А это ты!

— А я иду и вижу, такая барышня сидит, ой-ей. Волосы по плечам, прям как в кино. Пальто какое-то длинное. Мне показалось, тебе лет двадцать, такая взрослая совсем. А потом ты про собаку. Это вы мне? И говоришь, ойй…

— Черт, я и забыла.

Они смеялись, утыкаясь друг в друга, умолкали, шептались, перебирая подробности. Трогали друг друга и молча слушали, как отзываются прикосновения. Снова тихо рассказывали о том, какие они, — какие были сначала, когда совсем еще не знали друг друга, и какими стали, становясь все ближе. И это было таким счастьем: что все непонятности кончились, и они теперь принадлежат — Валик Ленке, а она ему.

А потом он замолчал совсем по-другому, и Ленка поняла его молчание, мягко легла навзничь, притягивая его руку. Охрипшим, немного виноватым голосом он спросил:

— Можно? Это ничего, что я вот…

— Глупый ты Валька. Любимый мой Панч. Конечно, можно.

Она не кончила в этот раз, с невероятным удивлением и восхищением улетая вслед за ним, гордясь тем, что это она, Ленка Малая делает так, что ее мальчик летает, так высоко, так прекрасно. И оказалось, это такое наслаждение ей, и такая разница с тем, что происходило в постели Кинга, где были его руки, которые все знали, и умели, и делали, и она после кончала, а он был доволен, как сытый кот, и полагал, наверное, как доктор Гена, что это и есть секс, и всякие его вершины. И держа в руках своего Панча, такого мокрого, счастливого, совсем без сил, такого любимого, Ленка пожалела и Кинга тоже, подумала, да наверное, никто и никогда так. Только мы. Я и Валька.

— Ты спишь совсем, — она трогала губами его скулу, умиляясь тому, какая та мокрая, потому что он только что выгибался, как в судороге, и она сделала это с ним, — не хочешь в туалет? Я посторожу.

— Не. А нормально, если мы заснем?

— Конечно, — соврала Ленка, — я схожу и после снова кресло задвину.

Она тихо вышла в коридор, плотно закрывая двери. В окне кухни светило осторожное серенькое утро. Ленка заторопилась, чтоб успеть лечь, пока в комнате темно и ночь укрывает их.

И, выходя из туалета, натолкнулась на Жорика. Он стоял, держа руку на выключателе. Так тихо подошел, совсем неслышно…

Ленка вздрогнула, шагнула в сторону, ожидая — он тоже сделает шаг, чтоб разминуться. Но он все стоял, блестя в полумраке глазами. И вдруг улыбнулся. Сказал шепотом, отступая, чтоб она прошла:

— Диваном скрипим, сестричка. Ну-ну.

— Ты не проснулся, что ли? Иди спать, — Ленка разозлилась так, что даже не смогла испугаться. Хотела схватить его за резинку обвисших трусов, притянуть к себе, прошептать в ухо, ну скриплю, а тебе завидно да?

Но отвернулась, и узко открывая двери, протиснулась в комнату, подперла двери креслом, подергала, проверяя.

— Нормально? — шепотом спросил Панч, обнимая ее рукой и прижимая к себе.

— Да, — она с готовностью прижалась, закрыла глаза, улетая от его тела, от живота и коленок, от ступней там внизу, — спи, мой Валька, а я тебя люблю.

— Я тебя люблю, Маленькая Малая.

— Такое счастье…

За окном, за его полосатыми оранжевыми шторами светлело утро, по капле, и казалось, это писки стрижей, которые становились все гуще, из одиноких ночных — ожерельями тоненьких звуков — вытаскивают свет. Ленке, когда она закрывала глаза, виделись тонкие нитки с разными бусинами, легкие, крутились и замирали, попискивали, умолкая. Открывая глаза, вместо унизанных ниток видела наискось смятую подушку, смутно белеющую, и по ней — темные волосы в беспорядке, профиль и выставленное плечо, с которого сползла простыня. Вытягивала шею, получше разглядеть, и, сонная, закрывала глаза, чтоб на веках видеть профиль с тонким носом и полуоткрытыми губами. Затихала, слушая дыхание, и снова перед закрытыми глазами качались нитки с бусинами, а через них летело перо, серое, упругое, резало сонный воздух, вкусно звуча, будто просекало плотную и легкую воду. Горлицы, думала Ленка, снова открывая глаза, а они неумолимо закрывались, проснулись горлицы, а скоро и воробьи, и тогда совсем-совсем утро…

Это беспокоило, но не могло вытащить ее из сна совсем, только крутило его, как веслом воду, сон становился странным, мешаясь с прожитым днем и страхами о будущем, которое приближалось.

«Сегодня он уедет»…