Дитя

Кто стучится в дверь ко мне
С автоматом на ремне -
Заявляет, что налоги
Увеличены втройне?
Я им кукиши кручу,
Всех честней быть не хочу.
Чем я хуже Аль-Капоне -
Да ни копья не заплачу.

Тимур Шаов

Сашенька Лушина, соблазнительная восемнадцатилетняя блондинка с капризно надутыми губками и кокетливо вздёрнутым носиком, училась на парикмахерском отделении профтехучилища, в просторечии именуемого «путягой». Больше всего в жизни она не любила книги (при одном взгляде на них у неё начиналась рвота), но зато обожала разного рода башмачки, сапожки, сумочки, шапочки и вообще, в целом, тряпочки, которые были её религией, её символом веры от первого и до последнего члена. Сашенька была постоянно во что-то влюблена, всё время кого-то обожала и вечно чего-то хотела. В настоящее время она была влюблена в остромодные сапоги с острыми носами, обожала закованную в кожаные доспехи рокершу Алину Телегину, солистку группы «Полуденные сапёры», и до потери сознания хотела иметь агрессивного дизайна хищно ощерившийся музыкальный центр с зубодробительными мегабасами. Если бы кто её спросил, что такое рай, то она бы описала его следующим образом: рай - это сидеть с ногами на диване, созерцать красующиеся на конечностях остроносые полусапожки и под оглушительный вой динамиков хлестать из железной банки пиво, закусывая его ядовито-рыжими чипсами, по виду напоминающими стружки, а по вкусу - сушёные поганки.

Олимпиада Ахмедовна, её мать, настолько отличалась от своей дочери и внешне, и внутренне, что впору было поставить под сомнение известную пословицу про яблоню и яблоко: это яблочко укатилось от материнской яблони так далеко, что поневоле приходила в голову мысль, что сорвалось-то оно с ветки фигового дерева и только каким-то чудом оказалось под яблоней. Начать с того, что если к раскрашиванию своей мордашки Сашенька относилась благоговейно, как к художественному творчеству, как к совершаемому в экстазе священнодействию (отчего Олимпиада Ахмедовна не без иронии называла этот процесс раскрашивания словом «намаз»), то вот её матушка, обладавшая, по мнению дочери, достаточно пикантной наружностью, меньше всего была похожа на изысканную даму, потому что не употребляла косметики (удовлетворяясь кремом фабрики «Свобода», она прилагала его ко всем частям своего тела от лица до пяток), была не по-современному пышнотела, не переносила табачного дыма, но зато любила, надев выцветшие, с начёсом, старорежимные синие штаны с огромными разноцветными заплатками, лихо раскатывать по ближайшему лесопарку на безобразных щербатых лыжах, которые их обладательница, однако, любила так нежно, что, уважая их скоростные качества, ласково именовала «самогонками». Да и вообще: она являла собой самую причудливую смесь самой утонченной благовоспитанности и самой простонародной хамоватости, потому что, с одной стороны, могла куртуазно изъясняться на нескольких языках, а с другой, обращаясь к языку великорусскому, любила на все лады повторять известное слово на букву «г» (а особенно в сочетании со словом «интеллигенция»); дома и на огороде Олимпиада Ахмедовна, ярая сторонница антиглобализма, носила обтягивающую её пышный бюст молодёжную майку с ликом Че Гевары да и, вообще, придерживалась взглядов самых радикальных. Называя себя «деклассированным работником мозговой извилины», в политической жизни участия она не принимала и на выборы никогда не ходила, потому что считала, что нахрапистое государство, действуя наподобие нахального Ноздрёва, настырно заставляет граждан играть в свои политические «шашки», от которых простой гражданин всё равно, при любом раскладе, окажется в убытке. Потому-то Олимпиада Ахмедовна одинаково презирала и «демократов», и «коммунистов», взаимно перетекающих из одной карточной колоды в другую, и, созерцая текущую историю с высоты птичьего полёта, любила по этому поводу повторять строки одного латиноамериканского поэта, имени которого она уже не помнила: «Поскольку мир, как выяснилось, круглый, то даже если левый ты и бравый, не слишком влево забирай от левых, а то недолго оказаться справа».