Дитя клевера

Гнев Уолли утих так же внезапно, как и возник. Судя по всему, он уже раскаивался в том, что сделал. Дот продолжала бессмысленно пялиться на осколки, лежавшие внизу, посверкивающие розовым в лучах солнца. Потом она медленно опустилась по стенке, усевшись прямо на пол у самых дверей. На нее вдруг нахлынуло какое-то странное отчуждение от всего и вся. Одно она знала наверняка: больше она никогда не будет разговаривать с Солом. А еще наконец-то она получила ответ на вопрос, который уже давно ее мучил. Так сколько же времени понадобится ей, чтобы начать сходить с ума? Оказывается, всего лишь три месяца и пять дней.

Когда наступила ночь, она на четвереньках пробралась в спальню и плюхнулась на провонявший потом матрас. Где-то на улице послышался детский смех. Веселый детский смех! Ей уже так никогда не смеяться… Никогда больше она не прикоснется к губам мужчины с жаждой поцелуя от любимого, никогда не положит ему руку на грудь, сгорая от желания. Сердце ее разбито, и эти осколки тоже никогда не собрать воедино. Неужели ее рассудок действительно помутился? И отныне она обречена до конца своих дней прожить никому не нужной обузой? Она состарится и умрет в полном одиночестве, но при этом будучи замужем. Умрет от тоски по мужчине, которого у нее так жестоко отняли. Разве что тело ее будет до последнего продолжать хранить те волшебные воспоминания, когда они были рядом, когда сливались в объятиях, и их тела высекали в этот миг божественные искры, которые все еще продолжают мерцать где-то в самых дальних глубинах ее сознания и плоти.

Она закрывает глаза и снова видит перед собой картину того последнего вечера, который они с Солом провели вместе в клубе Ронни-Скотс. Вот они сидят в баре, потягивают из фужеров шампанское, а пальцы их рук тесно переплетены, и они не сводят глаз друг с друга. Тогда они еще не знали, что это последние часы, которые им суждено провести вместе. Интересно, что бы она ему сказала, если бы знала, что это их последняя встреча? Вряд ли ее слова имели бы такое уж большое значение для их будущего. И уж тем более едва ли они изменили бы это будущее. Так распорядилась судьба, и им двоим осталось лишь одно: подчиниться неумолимому ходу событий, от них не зависящих. Неумолимый рок, кажется, так говорят в подобных случаях. Она устало откинула голову на свою детскую подушку и, как ни странно, почти сразу же забылась глубоким сном смертельно уставшего человека.

На рассвете она проснулась от громкого лязга входной двери. В дверях спальни завис Уолли, он что-то бессвязно бормотал себе под нос. Какое-то время его водило из стороны в сторону, но вот наконец он переступил порог и сделал несколько шагов, спотыкаясь и цепляясь за собственные башмаки. От него сильно разило спиртным. Гремучая смесь запахов ударила ей в нос, скорее всего, виски и пиво. Кое-как он стянул с себя брюки и рухнул на матрас в рубашке и носках. Дот лежала не шевелясь, молча глядела на желтовато-оранжевый свет уличных фонарей, проникающий в комнату. Уолли слегка пошевелился на своей половине, и Дот вдруг почувствовала, как сотрясаются его плечи, все его тело, от рыданий, которые он пытался заглушить, уткнувшись носом в подушку. На Дот нахлынула волна сочувствия, но слова утешения не шли с языка. Тогда она просто положила руку ему на спину и стала гладить ее. Так обычно утешают незнакомых маленьких деток, когда застают их в слезах.

Слова Уолли прозвучали неразборчиво сквозь толщь подушки, но Дот поняла их правильно. И услышала все, до последней буквы.

– Все! С меня довольно!

Сердце Дот екнуло. Что ж, он прав! Так больше жить нельзя… Все, что еще оставалось живого в ее душе, было сброшено с балкона и разбилось вместе с раковиной. Трудно сказать, смогут ли они после этого снова начать все сначала. Но в эту самую минуту ей было жаль, очень жаль их обоих.

* * *