Дитя урагана

«Трудность определения исходной точки для создания чисто австралийской музыки заключается не в том, чтобы показать всю невозможность этого, а в том, чтобы найти достаточно искренности и мужества испробовать те особенности, какими бы элементарными и поверхностными они ни казались, которые таят в себе возможности своеобразия.

Приведем пример, поясняющий эту мысль. Сорокопут в одной из своих многочисленных песен выводит ноту, потом поднимает ее на полтона, потом берет ниже и возвращается к первоначальной ноте. Если эту первую ноту рассматривать как ключевую ноту мажорной гаммы, то мы обнаружим, что тут получается мажорная гамма с минорным вторым голосом. Нет сомнения, что теоретики и композиторы испробовали все возможные гаммы, но редко случалось, чтобы эти усложненные гаммы помогли созданию столь же прекрасных произведений искусства, какие создал Барток».

Тэйт использовал эту преломленную гамму в некоторых из своих произведений, но главным, что служило источником его музыки, была его любовь к деревьям, птицам и вольным равнинам. Его радовали «тональность леса», его «прозрачная гармония», «блистательный полонез серого дрозда», жалобный крик австралийской кукушки — той самой, которую по всей стране называют «птицей дождя», предвестницей весны.

Но в музыке Тэйта можно найти также темы, воплотившие мечты и высокие идеи о грядущей судьбе Австралии.

Фрэнк Уилмот, писавший под псевдонимом Фернли Морис, был другом Тэйта; он стал и моим другом.

Тэйт положил на музыку некоторые из стихов Фрэнка. Опубликованные ими «Песни раздумья» раскрывают их способность тонко чувствовать; они стремятся к необычным сочетаниям звука и мысли, они непримиримы, но оба опираются на широкую основу гуманистической философии.

Стихотворение Фрэнка Уилмота из пятнадцати строф «Господу богу от воюющих народов» было подлинным криком боли, произведением сумбурным, но великолепным: мольбой к милосердию всемогущего. Мы спорили о степени вины, которую Фрэнк приписывал людям, и о том, верят ли они, что бог, если только он есть, может остановить войну, если пожелает. Однако все это не может умалить достоинств стихотворения как излияния чувства, страстного и могучего в своей мольбе.

Я хорошо помню, как зародилась у Тэйта «Симфония рассвета». Домик Эссенов в Эмералде в то время пустовал. Изредка я отправлялась туда, чтобы поработать недельку в тиши. Домик стоял среди девственного леса, и на рассвете пение птиц звучало там просто сказочно. Я хотела, чтобы Тэйт услышал это пение, и однажды захватила его и маму с собою на субботу и воскресенье.

Тэйт был такой усталый и к тому же оказался таким соней, что первые дни я просто не могла поднять его в час, когда можно послушать пение птиц. В последний день нашего пребывания там я решила, что ему все-таки необходимо услыхать птичий концерт, и вытащила его из постели еще до рассвета, несмотря на мамин протест:

— О господи, дай бедняге поспать.

Накинув пальто поверх пижамы, мы, точно потревоженные призраки, вышли из дому и уселись на пеньке у края поляны. Было холодно, и совы еще ухали среди темных деревьев. Но с первыми лучами рассвета подала голос Eopsaltria Australis, псалмопевец рассвета, как называют эту желтую малиновку. Она сидела на ветке акации, совсем неподалеку от нас, настраивая свою крохотную арфу.

Нам несказанно повезло, что мы увидели и услышали ее так близко. Мне-то приходилось видеть ее и раньше, приходилось слышать ее робкую и прекрасную песнь где-нибудь у дороги. Она поет и днем в тихих и густых зарослях кустарника, хотя принято считать, что она поет только на рассвете. В то утро она пела для Тэйта, стараясь изо всех сил, точно желая угодить мне этим. Потом проснулись австралийские дрозды. Закуковала кукушка, и дрожащий крик этот был полон безысходной печали; бич-птицы, золотогрудые свистуны, крапивники и пищухи — все певчие птички взметнули в воздух журчащие трели и рулады; застрекотали, зазвенели сороки и сорокопуты, загукали и засмеялись кукебурре на дальних склонах холмов.

Мы с Тэйтом затаились, точно лесные букашки, внимая потоку этой птичьей музыки, то уплывавшей вдаль, то нараставшей и звучавшей победным громом, то затихавшей снова.

Был уже восьмой час, когда мама появилась на заднем крыльце и позвала нас завтракать.

— Вид у вас совершенно непристойный, — сказала она. — Вы точно два пугала.

После завтрака я, как обычно, села за работу («Черный опал» в это время начинал уже приобретать более или менее осязаемую форму), а Тэйт все еще бродил, словно одержимый, то среди деревьев, то вдоль ручья, то взад и вперед по поляне. Стояла ранняя весна, и день выдался чудесный. Тэйт был «пьян от всего этого», как он сказал мне, уезжая вечерним поездом.

Месяц спустя он написал мне: