Дитя урагана

— Ах, вы, австралийцы, так бестолковы! — воскликнула она. — Я, например, владею в совершенстве двенадцатью языками. А вот Нелли Мельба, она не была бестолковой. Понимаете? Именно уму она обязана своим голосом.

Я сказала что-то о том, что Маркези известна всему миру как замечательный педагог и мы в Австралии особенно чтим ее, так как именно благодаря ее мастерству прекрасный голос Мельбы обрел такое совершенство.

— Да, — подтвердила Маркези, блестя глазами. — Я замечательный педагог. Еще совсем недавно все лучшие примадонны выходили из моей школы. В нынешние времена учат не пению. Весь мир не поет, а кричит.

И она принялась в пух и прах разносить методы некоторых известных преподавателей. Я добросовестно скрипела пером.

— Что вы там написали? — спросила Маркези.

Я прочла последний абзац.

— Нет! Нет! — вскричала она. — Вы не должны этого писать. Я хочу умереть спокойно.

Я переписала абзац и опять прочла.

— Вот это верно, — сказала она, вздохнув. Но тут же с удвоенным жаром воскликнула: — Я так не говорила! Вы не должны этого писать.

Мы беседовали о Мельбе, о ее голосе, о том, как она училась, об ее успехах,

— Ко мне приходили девушки с голосами не хуже, чем у Нелли, — сказала Маркези. — Но у них не хватало ума, чтобы учиться, не хватало умения пользоваться голосом. Они не вкладывали всю свою жизнь, всю волю в пение. Скажем, Мэгги Стирлинг тоже из Австралии и притом с прекрасным голосом, но очень уж добродетельна! Что вы там написали?

Теперь мадам уже говорила по-французски, и я перевела ей свои записи.

И снова: «Нет! Нет! Здесь нет ни одного слова моего! Вы не должны писать такие вещи!»

— Не будет ли мадам была так добра повторить свои слова? — отважилась я предложить.

На это мадам заявила:

— Никогда из вас не выйдет журналист. Вы безнадежны! И зачем вам далась эта журналистика? Брать всякие интервью! Вы станете певицей. У вас подходящий голос. Приходите ко мне, и я сделаю из вас певицу. Вот так, по нескольким словам, я угадала талант Нордики. И сделала ей голос.

Я была уже близка к истерике и совершенно отчаялась написать что-нибудь такое, что Маркези сочтет приличным и достойным опубликования. Она говорила то по-французски, то по-английски да еще с примесью итальянского, поминутно требовала, чтобы я читала вслух каждую написанную строчку, и тут же отрекалась от всех своих слов.

В то время я скорее умерла бы, чем призналась, что перед отъездом из Австралии брала уроки пения у одной из ее учениц. Мое пение всегда было не более чем обычный девичий писк; но даже обладай я голосом, которым стоило бы заниматься, я ни в коем случае не приняла бы всерьез предложение Маркези, так она меня запугала.

По возможности вежливо, но твердо я поблагодарила мадам и объяснила, что хочу стать писательницей. Но мадам уже все решила за меня.

— Вы отправитесь в Лондон, устроите там свой дела и возвратитесь ко мне немедленно.

— Но это невозможно, — отбивалась я. — У меня нет денег. Я должна зарабатывать на жизнь.

Но такие мелочи, казалось, не интересовали Маркези. Она берет меня в свою школу, и я буду учиться, заявила она. Пением я заработаю много больше, чем журналистикой.

К счастью, мой визит длился уже достаточно долго; я собрала свои листки и сказала, что должна спешить на поезд.

— Ну вот еще, — запротестовала Маркези. — Я согласилась дать интервью, и вот не успела я вымолвить слово, как вы уже убегаете.

— Мадам оказала мне необыкновенную любезность, приняв меня, — отвечала я. — Но я боюсь отнимать у вас слишком много времени.

— Сколько вам лет? — спросила мадам.

— Двадцать три.

— Mon Dieu![32] — ужаснулась она. — Я бы дала вам все тридцать три. А все эта шляпа. Безобразная шляпа! Безобразная!

Я попыталась объяснить, что мне предстоит через несколько часов пересечь Ла-Манш и я люблю быть на палубе в любую погоду. Поэтому я и надела будничный костюм и старую шляпу. А мой багаж давно был упакован и отправлен на вокзал, когда я получила приглашение мадам.

— Никогда больше не носите таких шляп, — сказала Маркези. — Никогда.

Она проводила меня до двери, потом остановилась на мгновение, и улыбка осветила ее мрачное, властное лицо. Я поняла тогда, почему большинство учениц обожали Маркези, хотя временами она могла быть невыносимо нудной. Куда девались аристократизм и деспотичность — в тот краткий миг она была само очарование; она словно понимала, как измучила меня за это утро, и теперь хотела чем-то вознаградить.

— Ну что ж, — заключила она с чувством. — Я пыталась вам помочь, потому что вы мне понравились!

Когда я вышла на улицу, моросил дождь. Я подставила лицо сырому туману; кружилась голова, было такое ощущение, точно я чудом вырвалась на волю. Я не питала иллюзий насчет своего голоса, а потому благодарила судьбу, что не соблазнилась карьерой певицы и никогда не попаду в руки мадам Маркези.

Я воображала, будто ее предложение — результат минутного порыва, которым столь подвержены люди с «артистическим темпераментом», и не пройдет и дня, как она сама забудет о нем.