Дюжина слов об Октябре

– Ли, не бросай нас! С батькой правда, батька за народ! Ты и слон – это тоже народ. Пойдем с нами! Слона мы будем тайно вслед за армией переводить!

Мишка тоже подскочил к Ли вплотную.

– Я все придумал! – уверил он. – Под покровом ночи! Тайная индейская операция! Мы будем вести его ночью, понимаешь? И прятать! Никто не заметит. И ты будешь с ним!

– Слон кушать хочет, – развел руками Ли, но радостный огонь уже зажегся в его глазах.

– Да для батьки никто фуража не жалеет! Ты же сам видел – куда бы мы ни пришли. Прокормим! – Нет, недаром Мишка-Следопыт был вождем. – Слушайте мою команду: ты, брат Овод, отправляешься к своему штабу, скажешь, что мы пойдем в самом арьергарде. Ты, брат Чингачгук, ведешь слона через лес, а я буду связным между вами, чтобы ты, Ли, с пути не сбился, но и тебя никто не приметил. Так мы и будем передвигаться.

– Хорошо, мой капитана! Я к Слоне! Я с вами! – с этими словами Ли умчался.

Дуняша и Мишка понеслись в другую сторону.

Стучат копыта, гремят колесами тачанки – изобретение повстанческих умельцев, слышится походная песня, гимн, который придумал кто-то:

Споемте же, братцы, под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы
Под звуки «Набата» призывной трубы…

Их много, без счету судьбою забитых,

Замученных в тюрьмах, на плахе убитых,
Их много, о правда, служивших тебе
И павших в геройской неравной борьбе…

Пошла дальше армия крестьянских повстанцев. Громко поют хлопцы. И что-то уж очень печальная у них песня. Готовы и они все погибнуть, как гибли до них. А победа? Неужели победить они не надеются? Ничего не понятно.

Только слон отвечает им из леса трубным ревом. Однако мало кому ясно, кто это трубит и зачем. Дуняша-Овод, что едет верхом возле командира, это понимает, а потому улыбается.

Вперед и вперед идет людской поток по стране.

Шла армия с боями, двигался за ней и слон. То Мишка, то Ли ехали на нем. К зиме, чтобы было теплее, стали обвязывать Слоню тюфяками и матрацами, а для того, чтобы не поранила его во время переходов шальная ночная пуля, для верности прикручивали к бокам, ногам и голове жестяные корыта – и потому вид у зверя был устрашающий.

Трудно приходилось повстанцам. И белые, и красные ставили их вне закона. Народ, что был за них всей душой, часто уничтожался террором и тех, и тех властей целыми деревнями. Иногда даже на всякий случай: а потому особенно жалко было повстанцев, оставшихся в своих селах и хуторах – надо же кому-то и землю было пахать! – тех, кто когда-то насмерть стоял вместе с красными войсками против белых (а такое не раз случалось, пока батька не разуверился окончательно в красных и перестал иметь с ними дело). Их расстреливали безжалостно – ведь если они так храбро бились с белыми, что им, бывшим бандитам, мешает поднять оружие против красных – и наоборот?..

Много оказывалось и таких, кто, повоевав с батькой, переходили к его врагам. Где народу больше, где власть сильнее, провизии больше, туда и я, вместе со всеми. Так они считали – да так и большинство людей думает. Самосохранение – важнецкая штука. Кто сумел это понять и грамотно использовать – тот сам себе и молодец.

И если к белым крестьянина было особо не заманить, хоть зачастую белые лучше умели воевать, то к красным шли гораздо активнее. Сильнее и пронзительнее была у красных агитация – так что не захочешь, а поверишь таким славным обещаниям государственного хлеба, свободной жизни и равенства.

А потому трудные времена испытывали повстанцы. Терзали летучие отряды холод и болезни, мучило предательство перебежчиков. Конечно, многие, хлебнув лиха и кое-чего скумекав, возвращались. Но общей картины это не меняло.

Видеть-то видел лихой батькин штаб, что хоть и помогли крестьяне своей стихийной массой в движении революции, но ждать им хорошей жизни поздно. Но ни батьки-командиры, ни Овод-секретарь, ни сам батька не знали, как объяснить, что нужно теперь делать и к чему стремиться. Еще чуть-чуть – и станут крестьяне сельскохозяйственным пролетариатом. А потом уже будет поздно дергаться… Пролетариатом, у которого, как говорится, нет ничего, кроме своих цепей, – то есть кроме себя и своих умелых рук. А у крестьянина-то есть и должно быть – и земля, и скот, и прочее хозяйство, за которое он отвечает. По-другому на земле жить нельзя. Но вдруг получится?

Горькие думы одолевали предводителя повстанцев. Может, прав не он, а другие? Но сдаваться не хотелось – и особенно не хотелось, чтобы милых его сердцу крестьян врезали в рамки, унизили и заставили забыть мечту о крестьянском рае, которая зрела на Руси, наверное, тысячу лет. И показалась реальной в революцию. А потому перед очередным наступлением сказал батька своей армии так: