Дивертисмент братьев Лунио

– Вы что, не отдадите мне вещь? – настороженно поинтересовался я, чтобы сразу расставить всё по местам. – Вы ведь, Григорий Емельяныч, своё уже получили, я слово сдержал, так и вы теперь со мной по-честному поступите. У меня ведь больше ничего нет, сами знаете.

– Ой ли? – полковник многозначительно ухмыльнулся и соорудил лукавую морду. – Так уж и ничего? Совсем-совсем ничего?

Я насупился и пробормотал сквозь зубы:

– Ничего. Совсем-совсем. И даже справку ещё не отдали мою об освобождении.

– Да за справкой дело не станет, не психуй. Лучше сядь и послушай, что я тебе скажу, Гриша. – Я сел. – Короче, дело такое. Говорю как есть, а ты, как есть, внимай. И реши, сынок.

Это было что-то новенькое и не предвещало ничего хорошего, судя по такой внезапной перемене ко мне этого чина из органов. К подлости его и обманам я уже успел привыкнуть, даже могу сказать, что у меня потихоньку начал вырабатываться особый иммунитет против Григория Емельяныча, которого за последнее время в жизни моей стало значительно больше, чем хотелось бы. Но не узнать, чего он хочет, тоже теперь было нельзя. Руки мои всё ещё были скованы этим человеком, пережавшим мне дыхалку и каждый раз, несмотря ни на какие мои слова, оказывающимся наверху. А милицейский полковник продолжил, закурив папиросу:

– Буду краток и конкретен. А ты слушай и не перебивай. В общем, так. Жена моя, Вера, за день до эвакуации погибла, от бомбового осколка. Насмерть, сразу. Тогда мне пришлось дочку нашу, Юльку, одну в Башкирию отправлять, без никого, считай, чисто под присмотром знакомых одних, будь они прокляты. Сам же я в городе остался, блокаду отсидел, как и ты. Вот только харча у меня не было, как у вас с папой твоим. А был голод, и был труд каждодневный, и без перерыва на компот, как у некоторых. – Я молчал, слушал. – Так вот, дочка моя и до того ещё была неуправляемой, до войны, уже девчонкой норов показать любила, лет с одиннадцати. Потом – блокада, выехать не успели, знаешь, а дальше смерть жены моей, матери её. А в 42-м по первой ладожской дороге сумел я её отправить, удалось. Голодную, холодную, еле живую. И связь, само собой, потерял. Так и не знал ничего про дочку, пока не вернулась оттуда, перед самым сорок пятым уже, из Давлеканово, но только с беременным животом и на последнем месяце. А было ей пятнадцать. Вот так. – Он глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. Помолчал. Затем продолжил: – Сам понимаешь, чего я чувствовал тогда, Гриша. Горе – одно, вслед за ним – сразу другое и на тебе – третье! И какое! Ну который гад не уследил за ней или какая гнида живот ей надула, разбираться не стал. Спасти бы девочку, не до другого всего. Сам я уже комиссарил вовсю, на том самом месте, сам знаешь на каком. А у неё истерики, депрессии разные. И приглядеть некому нормально. Одни мы с ней. И ничего, ни витаминов никаких, ни еды обычной, какую надо, если на сносях. И молчит к тому же, в себя ушла. То ли изнасиловали, то ли несчастная любовь была с кем-то, то ли обманул кто, обрюхатил и не вернулся. Не знаю, Григорий, не знаю, честно скажу. До сих пор не знаю, так и не сказала мне – такой характер у неё, в кого, не понимаю только. Потом время подошло – родила. – Он кивнул в сторону коридора. – Вон, Машку, что на тебя напоролась. Отца нет, вместо отчества прочерк хотела делать, но я договорился, чтобы меня вписали, моё имя, на отцовскую строку. Мария Григорьевна получилась, Маркелова. Так и стали воспитывать вдвоём. Только не очень пошло у нас. Доучиваться Юлька не пошла, не захотела, так и осталась с полусредним, считай, образованием, да без аттестата.

Потом, когда из грудничков подняли, в ясли я договорился. После уж в садик, из первых восстановленных, послевоенных. А сама Юлька отлынивала, не хотела Машкой заниматься, не любила. Чужая она для неё была всегда, нежеланная, не смогла, видно, простить того, как получилась она у неё. А Машка к ней всё равно привязалась, мама, мама, всё время тянется к ней, спрашивает. А только мама эта неприкаянной сделалась окончательно. Сутками не является, разит от неё вечно, компанию себе на стороне завела дурную. Я не видел их никого, но чувствую, что всё так и есть. Думал в том году, что раз девку нашу в школу отдали, так и мать её, глядишь, образумится. А она нет, всё по-старому, со мной почти не разговаривает, придёт, проспится, поест чего, и нет её снова. Только ветер в форточке после неё гудит. – Григорий Емельянович вдавил папиросу в пепельницу, оставив окурок там, и сдул со стола просыпавшийся пепел. – Такие дела, сержант, такие и не другие.

– Да, ситуация не самая приятная, согласен с вами, – протянул я, надев на лицо выражение сочувственной задумчивости, – но только вы меня извините, Григорий Емельяныч, я не совсем понял, для чего вы мне эту вашу фамильную историю рассказали, это же дело такое... деликатное, семейное. И я же тут вроде как ни при чём.

Неожиданно он встрепенулся, развернулся ко мне всем корпусом и ударил ладонями по коленям: