Дивертисменты

Дело в том, что Эсперансе Венаблос никогда теперь не есть горошка. Пятнадцать лет, как она его в рот не брала, и во всей оставшейся вечности ей так и не придется его отведать.

Вот и выходит, что дымящийся горошек – лишь греза, самая красивая, самая чистая. Господи, да он и впрямь – чистая греза!

О маске

Ох-ох-ох! Ничего не поделаешь, надо отсидеть посиделку. Дядюшка Педро и его жена Тетушка Агеда сидят в уголке, а их дочь Консуэлито где-то танцует. Пестрая ленточка серпантина, повиснув, щекочет толстый Дядюшкин нос, докучая ему. Вечером у него умер зуб.

Маски с застывшими улыбками проносятся мимо, приветствуя его своими искусственными голосишками. «Которая – Консуэлито? – размышляет Дядюшка Педро. – Которая мадамой вырядилась?» В двенадцать ночи маскарад утихает, все сбрасывают маски, вручаются награды. Дядюшка Педро может уйти с миром, чтобы оплакать утрату, все еще ощутимую в челюсти, – свою ничем не возместимую, горестную утрату.

И тут… Как все случилось? Цветная ленточка, сорвавшись, ласково обрамила его лысину. И окружающие, словно бы теребя в руках собственные лица, начинают в веселом возбуждении хором кричать, покатываясь со смеху. Из леса жестикулирующих рук отделяется одна, строго и неумолимо нацелившая палец в сторону Дядюшки Педро. Неуверенный голос растянуто произносит: «Сейчас мы увидим лицо победителя. Снимите эту ужасную маску». Тонкие щипчики начинают настойчиво тянуть кожу с голого носа Дядюшки Педро. Обливающийся холодным потом Дядюшка Педро знает: все понапрасну, никто и никогда не сподобится снять с него ужасную маску.

О старых башмаках

Вот они – старые башмаки. Утаим, кто их хозяин, им ведь давно пора в утиль, они ничьи – износились, утратили хозяина, а с хозяином – то скромное и само собой разумеющееся предназначение, которое одухотворяло их, то скромное место, которое они занимали в сердце человека, вопрошавшего: «Где мои черные башмаки?» – и этим придававшего силу им и смысл их существованию. у них даже цвета не осталось, разве что общий цвет, которым довольствуются умирающие вещи.

Сейчас они валяются на одном из этих омертвелых дворов, какие живут при заброшенных домах. Каково им приходится? Кто они? Сказочные существа с толстой бурой кожей, у которых ни ног, ни глаз, а только черный, с вывихнутой челюстью, рот. Муравьи, впрочем, без малейшего страха заползают в их влажные пасти: для муравьев это две обычные пещеры, две безымянные бесформенные горы, два предмета, представляющие для бессчетных муравьиных глаз нечто, что никогда не осмыслило бы наше бредовое сознание. И эти существа теперь не ходят, никогда не обретут движения, зато весят. Отягчают землю всем весом земли. Их вес огромен и неизмерим.

Так думает Дядюшка Педро, выйдя розоватым вечерком на прогулку. Скрестив руки за спиной, выставив свой мило округлый живот, Дядюшка Педро в этот ясный вечер силится постичь смысл вещей, для которых еще не найден язык. Он останавливается и вновь шагает, рассеянно поглядывая на собственные старые башмаки. (Один из странных скачков мысли заставляет Дядюшку Педро вообразить, будто он одна из цирковых собачек, умеющих перекатывать лапами большие мячи, разве что мяч, который передвигает он, безмерно огромен: так мерно, так сноровисто и бесшумно катится под его старыми башмаками земля.)

О собаке

В довершение всех зол блохи словно решили сжить пса со света. А ведь и без них дела его были плохи: неожиданно он наткнулся на железную преграду, которая во всю ширь и высь преграждала доступ в кафе, где в обмен на уморительную его стойку на задних лапах и виляние хвостом, который, казалось, вот-вот отвалится, ему ежедневно давали поесть. И однако, не в голоде было дело и не в блохах (блох и вовсе не было – спина зудела не от них, а от чесотки). Заставило его лечь у шершавого парапета, заставило его съежиться от студеного и соленого дыхания океана, заставило его помирать то, что у него теперь не стало его дивной клички.

О бронзовом стоке

Бронзовый сток для нечистот был на углу, столь скучном, что, когда кто-либо забредал сюда, глаза, утомленные всем увиденным за день, сами слипались. Внутри он был эмалированный, так что излучал довольно насыщенную синеву утра – даже казалось, что рассвет наполняет его и вечером можно погрузить в рассвет руки. Но это лишь с виду.

Кормился бронзовый сток только мертвым временем. (Однажды, когда в него по ошибке бросили собачьи объедки, окаянный подавился и кашлял так, что все обсмеялись.) Служанки молчаливо сливали в него утренние помои. Дядюшка Педро с ненавистью глядел, как он пожирает бренные останки его лучших минут: сигаретные окурки и золотую пыль девяти часов вечера.

Однажды Дядюшка не вытерпел и от всего сердца дал металлической утробе пинка. Пока Дядюшка Педро извивался от боли, бронзовый сток увлажнял горло омерзительным клекотом.

Вражда утихла через девяносто лет, когда бронзовый сток принял последний из оставшихся портретов Дядюшки Педро.

О кресле