Дивное лето (сборник рассказов)

Ему опять вспомнилось то далекое лето, когда однажды воскресным утром дядя Якаб запряг лошадей, тетя Дорка уложила в старую коробку из-под обуви с фирменной надписью «Делка» песочные пирожные и зажаренного в сухарях цыпленка, и они отправились в Балф, на воды. В купальне они пробыли до обеда и вернулись потом на постоялый двор, где были оставлены лошади и телега. В трактире дядя Якаб заказал пёркёльт, который, чтобы гости не ели его насухую, был обильно приправлен чесноком; гости, конечно же, пили — вино из пузатых бутылей так и лилось в стаканы; дяде Якабу захотелось петь, по тетя Дорка одернула его, мол, здесь нельзя, тогда дядя подозвал трактирщика и спросил, где тут написано, что нельзя петь. Трактирщик, обрюзглый старик с дрожащими руками и красными прожилками на лице, услужливо хихикал. — Отчего же, — сказал он, — сделайте милость. — Дядя Якаб глянул на тетю Дорку из-под густых седеющих бровей и опрокинул еще стаканчик; петь ему расхотелось. — Ну, Фери, — кивнул он мальчику, — допивай свой сок да поехали. — Они вышли во двор и запрягли лошадей. Фери нисколько не огорчился, катить на телеге было гораздо интересней, чем рассиживаться в корчме; он помог дяде Якабу расправить на козлах попону и сел с ним на передок, тетушка уселась сзади в прикрепленное к бортам телеги сиденье, подложив под себя мешок с соломой и как следует закутавшись в одеяло: после горячего источника и корчмы воздух казался ей прохладным. Лошади мотали хвостами, иногда больно стегая по голым ногам Фери, но мальчик не обращал внимания: так хорошо было слушать топот копыт, хруст гравия под колесами. Они промчались по главной улице Балфа и выехали на пустынное шоссе; солнце еще не село, но уже клонилось к горизонту; слышно было, как копошились в листве птицы, с заросшего осокой луга доносилось кваканье лягушек. Конечно, было бы здорово самому править лошадьми, но Фери и в голову не приходило попросить вожжи, он только воображал себя возницей. Вдоль дороги тянулись высокие стройные тополя, потом их сменили раскидистые шелковицы. На одной из веток, почти у самой дороги, сидела горлица, дядя Якаб замахнулся на нее кнутом, но промазал, птица испуганно вспорхнула; дядя Якаб рассмеялся — забыв о корчме, он снова был в добром расположении духа; он подхлестнул лошадей и, улыбаясь, тихонько, почти про себя, стал напевать какую-то задушевно-грустную мелодию. Тетя Дорка не смела сказать ему, чтобы не гнал так коняг, и только беспокойно ерзала на заднем сиденье. — Возьми-ка, — протянула она мальчику одеяло, — простудишься. — Но, как и дяде Якабу, одеяло Фери было не нужно (он ведь тоже мужчина!). Он пытался подпевать дяде и очень жалел, что не пришлось им ехать вдвоем, без тети Дорки; тогда он, пожалуй, и вина выпил бы, и настроение у них было бы хоть куда, и, кто знает, может, на обратном пути остановились бы даже где-нибудь повеселиться. Ведь они уже гуляли вместе, и не только в храмовой праздник; однажды просто зашли в корчму «Трснчен» субботним вечером; после вечерней дойки они выскочили тогда за табаком и по дороге из кооперативной лавки дядя Якаб встретил перед корчмой дружков своих; они поздоровались, разговор зашел о мельнике, который спекулирует мукой, тут уж нельзя было не остановиться. Дядя Якаб выпил с ними по большому фрёчу, потом по второму, по третьему; говорили уже не о мельнике, а о войне, о том, что устроили с поляками, потом с этой войны речь перешла на прежнюю, приятели уселись за зеленым крашеным столом, и тут дядя Якаб вдруг сказал Фери: — Какой тебе малиновый сок! Еще чего не хватало, да я в твои годы уже трубку курил! — И заказал Фери маленький фрёч. И он, одиннадцатилетний мальчишка, сидел среди мужчин как равный, потягивал вино; потом дядя Якаб пел — у него был красивый тенор, все сразу смолкли, как только он, откинувшись на спинку стула, затянул: «Пока есть телята да волы на свете, не страшны, ребята, нам девичьи сети…» Перед закрытием Фери уже пел вместе со всеми, а когда они выходили, то он в неожиданном порыве удальства выхватил из кармана свой складенёк с красной рукояткой и бросился вперед, шатаясь и сквернословя; взрослые спотыкались следом и хохотали над ним, хватаясь за придорожные деревья, пока Фери не шлепнулся на землю. Когда дядя Якаб поднял его, его вытошнило, но он не оробел, а пробовал смеяться над этим вместе со всеми, потом он уснул, а наутро тетя Дорка страшно на обоих сердилась, особенно на мужа. — Как расскажет он об этом отцу, — ворчала она, — ни за что они не отпустят больше к нам ребенка на лето. Эх ты, старый дурень!.. — Но Фери очень гордился этой выпивкой и рассказывал о ней всем подряд, помалкивая, конечно, о том, как его тошнило. В общем, они с дядей Якабом отлично понимали друг друга. Очень любил он эти летние месяцы. Когда в июне наступали каникулы, больше всего ему хотелось поехать к своим дяде и тете. Дядя Якаб встречал его на станции, они укладывали вещи на телегу, и еще по дороге мальчик жаждал узнать все новости: как корова, принесла ли теленочка, будут ли опять косить люцерну в Сухом логу, водятся ли еще крысы в каменном отвале за погребом и мышкует ли собака Кроха так же ловко, как в прошлом году…