Дивные пещеры

— Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…

— Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.

— Правильно?

— Да.

— Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.

— Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.

Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.

— Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…

— Сын — твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.

— Дай мне жизнь… — Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.

Старик покачал головой.

— Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.

— Кто же ты тогда… Зачем здесь?

— Никто… Просто хожу, слушаю…

— Ты все знаешь?

— Я мучаюсь…

— Так ты… Я начинаю догадываться…

Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.

Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.

— Ты не стираешь свою рубашку? — Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.

Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.

— Ведь здесь есть вода…

— Мне некогда, — сказал Старик.

— Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?

— Почти… — Старик запнулся. — Кто хочет меня видеть.

— Значит, я хотел тебя видеть?

— Да.

— Я же шутил… Я же сказал…

— Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.

Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.

— Ты скоро уйдешь? — спросил ревизор.

Старик покачал головой.

— Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.

— До… какого конца?.. — спросил шепотом Токарев.

— До любого.

Загадочный гость помолчал.

— Я и поседел сегодня.

— Вот как… Так вдруг?..

— Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.

Токарев удивился.

— Я слышал, что ты живешь двести лет.

— Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.

— Как это так? Не понимаю…

— С кем-нибудь… Рождаюсь с кем-нибудь и умираю с кем-нибудь. Ты уже догадался?

— Еще нет… Подожди… — Токарев разглядывал лицо Старика. — Ты сегодня умер?

— Да.

— И сегодня родился?

— Да.

— Умер пожилым человеком?

— Да.

— И родился Стариком.

— Да. Теперь ты догадался?

— Сейчас догадался.

— И что ты скажешь?

— Я рад. Значит, я буду жить долго.

Старик грустно качнул головой.

— Этого я не знаю.

— Но ведь ты — это я. В старости…

— Да… Но я не знаю… Я могу быть просто тем, кем ты мог стать, но не стал.

— Я стану.

— Не знаю.

Токарев собрался с силами.

— Слушай… Старик… Я не хочу лежать здесь один среди голого камня тысячелетия… Я хочу на кладбище, среди всех… Пусть у дороги, пусть сотрясают МАЗы и пусть Кеша похоронит без белых тапочек. Ты можешь сделать хоть это? Я не прошу у тебя жизни, но хоть это ты сделать можешь?

— Могу, — сказал Старик.

— Да? Ты не шутишь? — встрепенулся Токарев.

— Не шучу. Я дам тебе совет. Советы я могу давать.

— Давай, Старик… Только быстрей… Я теряю последние силы…

— Вставай и иди.

— Ты что? Смеешься? Куда идти?

— Куда-нибудь. У тебя будет цель. А цель — это жизнь.

— Я не могу… Мне не хочется даже шевелиться…

— А ты сосчитай до трех и вставай. Ну?

— Нет, я слишком слаб… Мое тело уже слилось с камнем… Оно стало камнем, оно принадлежит этим катакомбам.

— Раз!

— Шевелятся только пальцы на руках… И губы…

— Вот видишь… Ты можешь шевелиться… Два! Ну, вставай же!

— Кружится голова… Как в первом вальсе, который я танцевал в девятом классе. Тогда так же вертелось… И зал, и оркестр, и толпа, и девочка, с которой я танцевал… Хорошая девочка, с косой и алыми губами…

— Не уходи в воспоминания. Воспоминания — это смерть. Сейчас я скажу «три». Если ты тогда не встанешь, то больше никогда не сможешь.

— Подожди, Старик… Подожди еще немножко… Так хорошо лежать на камне… Мое тело цементируется, делается очень прочным… Как приятно делаться каменным…

— Три!

— Не могу…

— Три!

— Старик, я не хочу! Не хочу двигаться, я хочу покоя. Жизнь моя, и я ею распоряжаюсь, как хочу…

— Коля…

— Что? Что ты сказал?

— Коля…

— Старик, ты что сказал?

— Я сказал — Коля. Твой сын.

— Замолчи, мне больно… Старик, сжалься, перестань галдеть… Ты мне надоел… Я не вынесу этого…

— Коля! Коля! Коля!