Для фортепиано соло. Новеллы

В мирное время Китти каждый год ездила в Париж, чтобы отметиться и узнать последние веяния. Там у нее было несколько советников — торговцев картинами и критиков, чьи оценки имели для нее значение. Дело не в том, что она не обладала вкусом. Дабы убедиться в обратном, достаточно было посетить ее дом и сад в Филадельфии, чье убранство удовлетворило бы английских эстетов. Однако в отношении Европы, и в особенности Франции, она испытывала странный комплекс неполноценности, она болезненно боялась ошибиться и восхититься не тем. Она искренне верила, что искусство подчиняется законам моды, как одежда. Последняя, новейшая школа, конечно, если ее одобряли знатоки, приносила ей истинное наслаждение, которого она уже не испытывала от предпоследней. Она сохраняла нежное отношение к импрессионистам, потому что они осветили ее юность и потому что ее художественные советники пока что относились к ним терпимо, однако начиная с 1936 года она приберегала свои восторги для кубистов, экспрессионистов и, главное, для абстрактной живописи. С музыкой дело обстояло сложнее, потому что ее компетентные друзья никак не могли прийти к согласию. Одни боготворили Стравинского, другие — Прокофьева. Французы рассказывали ей о «Шестерке», но добавляли, что между этими композиторами не было ничего общего, а время от времени один из «Шестерки», дававший концерт в Филадельфии, со страстью расхваливал ей Гуно, которого она, поверив просвещенному мнению, уже давно считала неинтересным и устаревшим.

К счастью, роль ее состояла главным образом не в том, чтобы судить, а в том, чтобы принимать, а уж в этом-то она знала толк. Никто не умел принять гостей лучше, чем она. Любой талантливый человек, приезжавший в Филадельфию, получал приглашение остановиться у Робинсонов; ему предоставляли уставленную цветами комнату с абстрактными картинами на стенах, с окнами, выходившими на окаймленный ирисами пруд, где цвели кувшинки; стены в ванной были выложены блестящей розовой плиткой; на полочке стояли соли всех цветов, а махровые полотенца были украшены орнаментами в стиле Руо. В доме подавали еду по рецептам французской кухни, гостей обслуживали бельгийская кухарка, датская горничная, английский butler[15] и шофер-итальянец. Вечером Китти приходила убедиться в том, что у гостя имеется все необходимое, а иногда, после триумфального концерта, удостаивала его братским поцелуем. Она не очень любила мужчин, но обожала успех. Ей приписывали несколько романов: с чешским художником, который написал ее портрет и, в соответствии с современными тенденциями, придал ее лицу черты гибсоновской девушки, разделив его надвое наискосок жирной черной полосой, причем правая сторона оказалась ниже на три сантиметра, а также с финским поэтом. Однако все это были дела прошлые, плохо известные и, вполне вероятно, придуманные. Единственный длительный роман, в котором она действительно была героиней, связывал ее с Розенкранцем.

Надо ли описывать Бориса Розенкранца? Любой культурный читатель знает этого изумительного, величайшего пианиста нашего поколения, который еще подростком штурмом взял Европу, а потом, с самого первого турне, покорил и Америку Если говорить об уникальности дарования Розенкранца, то дело тут не в виртуозности — в этом ему не уступают другие пианисты; дело также не в тонкости и выразительности, потому что с этой точки зрения Робер Казадезюс превосходит его; ему присуще сочетание ума и силы. Слово «динамизм» достаточно неприятно, однако именно этим словом можно описать ту невероятную мощь, которая превращает концерт Розенкранца в своего рода звуковой и тонизирующий массаж духа и приводит слушателей, а особенно — слушательниц, в состояние удивительной экзальтации. Он потрясающе исполняет воинственные пьесы Шопена, концерт Чайковского, современную испанскую музыку; в Америке он не боится завершать свои выступления маршем «Звезды и полосы» в аранжировке для фортепиано. Некоторые пуристы утверждают, что он делает слишком много уступок публике, но это не совсем справедливо, потому что в своем блеске он умеет сохранить чувство пропорции. Сила — один из факторов эстетического возбуждения, и фигуры в Сикстинской капелле не становятся вульгарными лишь потому, что так похожи на людей.