Для фортепиано соло. Новеллы

Кучер Меду отвез нас в коллеж вместе с Гардонами и доктором. Нас отнесли в спальню. Через пять минут я оправилась и встала, но Жизель была без сознания. Мадам Гардон с моей помощью раздела ее и стала растирать спиртом. Открыв наконец глаза, она вскрикнула:

— Нет! Дайте мне умереть!

Кто-то постучал в дверь. Я открыла ее. Это был Фабьен дю Ронсере.

— Как она? — встревоженно спросил он. — Разрешите мне войти, прошу вас. Мне надо спросить у нее…

Подбежала разъяренная мадам Гардон.

— Нет, Фабьен! Нет! Это невозможно… Она почти голая.

А я, оттолкнув директрису, подвела Фабьена к постели Жизель. Он протянул ей руки, она бросилась ему на грудь. Я отошла к окну. Вечерело. Розовый сумрак опускался на ветки, покрытые снегом.

— Ну, Изабелла? — послышался голос. — Что это вы с такой жадностью читаете? Вы даже не услышали, как мы вошли.

Изабелла подняла глаза и словно во сне увидела директрису в строгом костюме, за которой следовал молодой офицер в мундире. У него были большие черные глаза, тонкие, хорошо очерченные губы.

— Господи! — громко сказала она. — Фабьен дю Ронсере!

— Нет! — засмеялась директриса. — Это племянник моего мужа, Жан Сальви. Он приехал в отпуск из Алжира… Ему пришла в голову прекрасная мысль поужинать с нами, и, поскольку столовая еще закрыта, я приглашаю вас за наш стол.

Изабелла встала, швырнула фиолетовую тетрадь в сундук и застыла, восхищенная и испуганная, перед красивым лейтенантом, который не сумел скрыть удивления.

Любовь в изгнании © Перевод. Вера Мильчина, 2011

Оказавшись в Америке, французский писатель Бертран Шмит не писал ничего, кроме воспоминаний и работ по истории. Его жене, Изабелле, это не нравилось:

— Лучше бы ты, как раньше, писал романы и рассказы. Политическая обстановка меняется, государства ссорятся и мирятся, сейчас никому нет дела до греческих воинов или Наполеона III, а вот Навсикая и Пышка бессмертны…

— Да, конечно, — отвечал Бертран. — Но где ты видела в Нью-Йорке, в 1944 году, Навсикай и Пышек?

— Да на каждом шагу, — сказала Изабелла. — Возьми хотя бы Соланж Вилье с ее послом. Чем не сюжет для романа?

— Для романа? — удивился Бертран. — По-моему, ты не права, для романа тут материала маловато, а вот рассказ бы вышел отличный. Особенно если бы за дело взялся Сомерсет Моэм или Мопассан.

— А почему не ты?

— Потому что я не могу… Соланж узнает себя и обидится — и у нее будут для этого основания… Да и вообще, я считаю, что французы, живущие в изгнании, должны поддерживать друг друга, а не грызться.

— Придумай что-нибудь. Преврати посла в полковника; измени место действия; сделай американского фабриканта аргентинским скотопромышленником. Это ведь для тебя пустяк.

— Не такой уж пустяк, как ты думаешь, Изабелла… За двадцать лет, что мы с тобой женаты, ты могла бы понять, что я хорошо пишу только с натуры. Легко сказать: измени место действия. Ведь тогда куча вещей сразу сделается неправдоподобной… Да и вообще, что я знаю о характере аргентинских скотопромышленников, о том, как они разговаривают, что любят?.. Ровным счетом ничего!.. Вот у меня ничего и не выйдет.

— Ну так опиши все как было, выведи и посла и фабриканта из Питсбурга.

— Повторяю тебе: это невозможно. Соланж узнает себя и обидится.

— Не думаю.

— Значит, ты считаешь, что она не обидится, если я, ее друг, разнесу по всему свету скандальную историю, известную всему Нью-Йорку?

— Уверена, что не обидится.

— Ты иногда бываешь поразительно упряма.

— Ничего подобного. Просто я знаю женщин, а ты, Бертран, по-прежнему заблуждаешься на их счет, как все мужчины… А уж Соланж-то я знаю лучше многих других. Твоя прелестная приятельница больше всего на свете боится не скандала, а безвестности… О ней будут злословить? Какая разница, лишь бы о ней говорили… К тому же кто тебе велит осуждать ее? Сделай ее положительной героиней.

— Не могу. Вся соль этой истории в контрасте между наивностью посла с его романтическими представлениями о любви и дерзким цинизмом нашей Соланж.

— Верно, но ведь цинизм еще не худший недостаток. Лицемерие в сто раз хуже. Изобрази Соланж женщиной энергичной, жестокой, чуть презрительной, для которой мужчины — не более чем пешки. Она будет в восторге.

— Она будет в ужасе!

— Давай проверим.

— Изабелла, не будь такой назойливой.

— Бертран, не будь таким трусом.

— Я вовсе не трус. Но я не хочу терять друга. Соланж мне дороже рассказа. Послушай, Изабелла, я предлагаю тебе компромиссное решение. Я напишу этот рассказ…

— Слава Богу!

— Постой. Я напишу его, но прежде чем печатать, покажу его Соланж, не говоря о том, что речь идет о ней, — как будто мне просто интересно узнать ее мнение. И посмотрю, что она скажет.

— Милый Бертран!

— Что значит «милый Бертран»?

— Это значит, что ты — прелесть; ты совершенно не умеешь хитрить. Ведь все это шито белыми нитками: «Не говори о том, что речь идет о ней». Как, интересно, она сможет себя не узнать, если ты ничего не изменишь?