Длинные дни в середине лета

баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что.

Попробуем?

Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы — находились за

день. И лучше бы поспеть первыми — другие роты займут этот загончик,

обнесенный плетнем, не протолкнешься.

С места, с песней, шагом марш! — командует Останин.

«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» — вопят

наши униженные индивидуальности.

— Рота, запевай! — кричит Останин.

В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся

тяжелые вздохи .и бойкая скороговорка счастливцев.

— В сторону леса, — кричит Останин старшине,— и обратно. Пока не

запоют!

Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый

настил перед койкой и счастливо засмеялся.

— Шакаленок! — позвал он.— Служи честно! Смотри начальству в рот,

целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.

Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем

палатки.

2

Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на

ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский

мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны — помкомвзвод пока

единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, — откидывает полог

и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна

парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется

километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни

днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой — только командир дивизии, и то

не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также

министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для,

как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой

земле, конечно, наряд вне очереди.

Мандарин распрямляется и смотрит на часы.

— Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.

—

Не учи ученого! — мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на

голову, но это уже дохлый номер.

— Мандарин! У тебя руки чистые? — осведомляется Грачик, но помкомвзвод

оставляет этот вопрос без внимания.

— Ребята, — выступает он, — а что, если сейчас всем встать по-тихому и

пришить подворотнички? Днем некогда будет.

— Вспомнил! — отзывается молодцеватый Серж Никонов— у него уже,

конечно, пришито.

— Петя! У тебя руки чистые? — опять задушевно спрашивает Грачик.

Трошкин, матерясь —поспать не дают — сбрасывает одеяло, тянет

отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает

свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.

— Ты что, не мог их снаружи повесить? — накидывается Мандарин на

Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает

ступню.

— Мне батя значок отличного пожарника дал,— говорит Грачик. — Никто

поносить не хочет? Дорого не возьму — три воротничка. Показать, Серега?

— В ларьке купишь.

— А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать

пожарника?

Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.

— А маршальской звезды, извини, нету, — продолжает Грачик. — Хотя у

одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но

не больше, а то они вопрос ребром поставят.

— Трошкин, на выход! — командует Мандарин.— И бегом. А то еще

схватишь.

Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как-

букеты, роется в постели — пилотку, потерял. Портянки пенятся в сапогах, это по-

хоже на шампанское в бокалах.

— Лодыри, — гундосит он, — сегодня каша гречневая с подливой. Кровать

уберете — не пожалеете.

— А может, у тебя руки чистые? — спрашивает Грачик, но Трошкин только

пятками босыми сверкнул.

— Вам нужно старлея позлить? — вопрошает Мандарин меня и Грачика. —

Нормально вы жить не желаете?

— Желаем! — вопит Грач. — А условий нет. У меня пузырь разрывается —

не добегу. А отнести никто, не может — все неумытые.

— Довыступаешься!

А вот и труба.

После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин

здоровается с нами. Мы кричим: «Здражелам!», а. дальше кто по уставу —

«товарищ полковник», кто от себя — «отец родной». Главное, чтобы громко

было. А что кричишь — хоть здравицу английской королеве — никто не разберет.

— Сегодня учебно-тактическое занятие, — говорит Панин. — Взять оружие,

скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!

Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал —

невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком

сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли?

Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его

понравилась — если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.

У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа—это взвод) свой