Длинные руки нейтралитета

Шёберг пробкой выскочил из люка, получил объяснения и стал добросовестно исполнять обязанности начарта, то есть окинул взглядом цели и мгновенно прикинул варианты обстрела.

Сам же Мешков схватился за штурвал и принялся раздавать команды:

– Вандреич, кормовым дать вдоль палубы штук с десять. Если какая взорвется прямо на палубе – туда и бить из носового, там слабое место. Трубу надобно сбить. Если после малых гранат устоит, то пару больших гранат рядом с ней положить. Буду обходить броненосец справа, так что пяток больших гранат постарайся уложить в одно место, а там по результатам.

Мичман отдал толковые указания:

– Кормовой, десяток гранат вдоль палубы и постарайся пару рядом с трубой зафитилить.

То ли Патрушеву повезло, то ли Мешков недооценил силу малых гранат, но дымовая труба после вспышки рядом с ней медленно начала заваливаться на палубу. Оставшегося давления пара хватило броненосцу, чтобы начать разворот. Но почему-то грозные тяжелые орудия на носу молчали. Мало того: заткнулись все бортовые. Крепость получила передышку.

Ни Мешков, ни Шёберг не знали, что вся орудийная прислуга на батарейной палубе получила контузию близкими разрывами, то же произошло с офицерским составом, находившимся за стенками рубки. Людям нужна была минута-другая, чтобы прийти в себя, но как раз этого времени у них не нашлось.

Грохнули разрывы больших гранат. Первые три лопнули на высоте семи сажен над броневой палубой точно по ее оси. Четвертая взорвалась ближе к борту. Палуба прогнулась, но все еще держалась. С пятой гранатой Максимушкин чуть помедлил, дабы нацелиться как можно аккуратнее на самую носовую оконечность. Взрыв произошел непосредственно на палубе, и уж тут последствия получились более чем серьезными.

На глазах всех, кто находился на палубе «Морского дракона», два куска бортовой обшивки были вырваны: не были они рассчитаны на удар изнутри. Броневые плиты с каким-то нарочитым замедлением плюхнулись в воду.

Разумеется, российские моряки не могли видеть состояния дел за броней. А оно было куда как скверным для французов.

Те, кто находились под верхней палубой на баке, частично погибли, частично оказались сильно контуженными. Дюймовую броню разорвало на куски, и те вмялись в батарейную палубу, убив прислугу погонных орудий – конечно, тех, кто еще оставались в живых.

Повинуясь командам, французские матросы бросились на помощь своим раненым и контуженным товарищам. Живых унесли в лазарет, а мертвых – в корабельную баню. Но работа оказалась бесполезной.

Все переборки, трапы и детали набора, кроме бимсов, были сделаны из дерева. К тому же на батарейной палубе присутствовал порох в большом количестве. И все это полыхнуло под действием огненного шара.

Повреждения броненосца заметили и в Кинбурнской крепости.

– Братцы, а ведь бьют басурмана!

– Видал? Нет, ты видал огненные бонбы? Эка ведь силища!

– Горит он, окаянный, пламенем горит!

– Да у него борт вырвало!

– Не весь, кусок лишь.

– А ну, братцы, целься по тому месту, где брони не осталось!

Артиллеристов не пришлось долго уговаривать. Шесть орудий грянули не особо дружным залпом. Разумеется, попали не все, но два ядра одно за другим ударили по дыре в корпусе. Защитники крепости этого не знали, но оба почти не принесли повреждений. Первое перевернуло и без того небоеспособное орудие, а второе наполовину перебило шпангоут. Но моральное воздействие от попаданий трудно было переоценить. Крепость наконец-то дала сдачи.

Опыт не подвел санитара Прохора: его вердикт оказался точен.

– Значицца, господин капитан, по всему видать, два ребра сломаты, да туда ж лбом вы треснулись, так что на палубу ни-ни.

– Прохор, так ведь очень нужно. Ты повязку наложи, – из поучений отца Владимир Николаевич запомнил, что при переломах ребер накладывают тугую повязку.

Но санитар был самых строгих правил и потому не сразу поддался уговорам:

– А вот поглядим, да пошшупаем.

Вопреки распространенному мнению, взгляд отнюдь не был безболезненным: для осмотра потребовалось снять сюртук и рубашки.

– Твою ж… интендант кладбищенский!

– Синяк преогромный, господин капитан.

Еще один взгляд. На этот раз подстрадавший ограничился злобным шипением.

– …вот, как и говорил, переломаты оне.

– Так ведь голова не кружится, и не тошнит. Стало быть, нет контузии.

– Контузия, она вещь преподлая, – глубокомысленно высказался медработник, одновременно бинтуя грудь, – опять же ж, командовать вам никак не можно.

– Да отчего так?

– Оттого, что грохот и отсюда слыхать, а вам во всю мочь выкрикивать болезно будет. А выпить тоже не дам, потому как опасаюсь.

– И не надо! Мне б только посмотреть, как оно.

Через четверть часа Семаков, перевязанный должным образом, с большим трудом вылез из люка на палубу и осторожно пошагал к двери в рубку.

– Командование пока принять не готов, – произнес командир повернувшему голову старшему помощнику, – доложите обстановку, Михаил Григорьевич.

Мешков не мог пропустить мимо глаз напряженное лицо товарища:

– Прежде всего: как себя чувствуете, Владимир Николаевич?