Длиной в неизвестность

От камня откололось несколько кусков, с треском упавших с высоты. Тору поёжился, но, посмотрев на вновь разделившее их с Юмэ стекло, успокоился. Силуэт друга не выглядел напряженным, наоборот, от него исходило небывалое умиротворение: по-видимому, его не тревожили упавшие камни и возможность самому сорваться вниз. Тору собирался последовать примеру Юмэ и вдоволь насладиться свободой, но внутри себя чувствовал грызущее сопротивление, будто всё нутро сторонилось расслабленности и норовило сжаться в тугой комок, выпятив защищающие от боли иглы. Ему неоткуда было ждать удара, ничто здесь, на краю ими же созданной земли, не хотело причинить зла, однако поверить в это было сложнее, чем высказать словами. Даже звёзды смотрели с осуждением, но при этом так притягивали узорами, что Тору не мог отвернуться от их ослепительной яркости. Там, вне сна, его ждала обыденность, серая и тусклая, не впитывающая никаких цветов, которыми он бы пытался её окрасить. Тору не хотел просыпаться, мирясь с тревогой и сомнениями здесь, чтобы не мириться с ними наяву.

Юмэ покачивал ногой, и Тору с бессилием смотрел на стекло, передающее очертания движений. Что бы он почувствовал, если бы оно вдруг исчезло? Не успел ли он влюбиться в образ таинственности, вынуждающий раз за разом бороться за его преодоление?

Тору жаждал войны, но не умел правильно держать даже самое простое оружие. Мысли и тело становились врагами, он бил кулаками пустоту, не замечая в разбегающихся по ней волнах собственного отражения. Он рассмеялся, почувствовав, как тёплый ветер коснулся щёк.

Стекло дрогнуло и сжалось, истончившись и укоротившись. У Юмэ в самом деле были светлые волосы, а пейзаж почти мог кольцом окружить их обоих. Наконец, Тору облегчённо выдохнул, сел ближе к краю обрыва, прикрыл глаза и, прислонившись щекой к безжизненной поверхности, обнаружил её неожиданно тёплой.

Шаг десятый. Мы дышим одними лёгкими

— Тору, — протянув гласные, Юра пощёлкал пальцами перед его лицом. Тору нахмурился и отвернулся. Голова закружилась. Вокруг не было ни Дримленда, ни потеплевшего стекла, ни отпечатавшихся на земле следов велосипедных колёс — только город, привычная чёрно-серая Москва и белая макушка Юриной головы.

— Лучше на звёзды посмотри, — вяло пробубнел Тору. — Кассиопея. Мне так нравится.

— Ты болен, кажется, друг мой.

Тору помотал головой. Не потому, что был лжецом, нет. Он действительно едва осознавал произносимое, но мог с уверенностью сказать, что это была какая-то бессвязная чушь. Никакой болезни у него не было, вся жизнь представлялась лишь лёгким недомоганием, от которого рано или поздно взвоет даже самый упрямый боец.

— Когда ты последний раз ходил не с таким обречённым видом? — спросил Юра, испытующе глядя на Тору. Под таким напором хотелось отвернуться и запрятать тело под скамейку. Может быть, даже позволить ей въесться в спину. — Ты когда-нибудь общался с людьми, не делая такое лицо, будто тебе все должны?

— Когда такое было? — поинтересовался Тору, попытавшись нащупать в кармане пачку сигарет. «Я же точно стащил их со стола», — подумал он, разочарованно вздохнув.

— Да даже сейчас! Ты меня провоцируешь? Я чувствую себя так, будто пытаюсь оживить то, что давно сдохло, — выпалил он, вплотную придвинувшись к Тору, — я не прошу меня боготворить. Но хотя бы общаться со мной, не делая одолжение, можно? Поцеловала тебя она, и что? Ну я бы поцеловал, и что? Просить прощения, что не твой Танака-сэнсэй, да? Случившееся случилось, ты можешь выбирать: отпустить или намертво вцепиться, и ты почему-то всегда выбираешь второе. Почему?

Тору посмотрел на него, улыбнулся вымученно и коснулся сухих губ своими. Происходящее имело смысл: от него пахло алкоголем, в глазах отражались блики фонарей, а Юра… А Юра сейчас смотрел нечитаемым взглядом — таким, что Тору казалось, что он по несчастливой случайности забрёл в очередной сон. Его могли оттолкнуть или притянуть ближе, но любой поступок оставался бы чем-то периферийным и едва уловимым.

Целовать Юру было приятно, щекотно и весело. По-дружески уютно и гораздо удобнее, чем Киру. Совсем не похоже на стеклянное бутылочное горлышко. Юра сидел так, неподвижно и крепко, будто врос в скамейку расплавившейся кожей, сжимал и разжимал губы, пробуя поцелуй на вкус, а потом резко изменился в лице: замешательство, растерянность и смущение сменились привычным ободряющим спокойствием. Он тяжело выдохнул и стал похож на «Бог с тобой, с больными не шутят». Тору положил ему на плечо влажные пальцы и сжал проступающее наружу тепло.

Он ждал, что сейчас Юра точно ударит, скажет что-нибудь до боли обидное и грубое, назовёт сумасшедшим или заставит извиняться и кровью заглаживать вину, но ничего не происходило. Не произошло и спустя несколько минут: они продолжали сидеть рядом друг с другом — вовсе не разозлившийся Юра, дрожащий от холода или волнения Тору и его рука, скучающая на жилистом плече.

— Сволочь ты настоящая, — смягчился Юра, вновь шумно откинувшись на спинку скамейки.