Длиной в неизвестность

Когда Тору отключил уведомления, ему стало ещё тяжелее держать себя в руках. Теперь он стал проверять телефон каждые пять минут, невротично читая всплывающие панели сообщений. Юра, очевидно, беспокоился. Тору не меньше беспокоился за его беспокойство — а если снова приступ, а он там совсем один? Наверное, нельзя было оставлять его в неведении? Он же многое значил для Юры, раз тот пошёл на…такое? От мыслей о коробке Тору вновь передёрнуло. Нет. Говорить сейчас точно было нельзя.

Т: /мне нужно время/

Он хотел подольше поразмышлять над формулировкой, но подумал, что любые слова будут излишни.

Ю: /что ты несёшь и куда делся /

Юра ответил так быстро, что Тору даже не успел закрыть диалог. От сообщения веяло холодом. По спине побежали мурашки, и ему захотелось спрятаться от невидимого пронзительного взгляда.

Т: /Дай мне время, прошу. Я объясню всё позже. Не надо сейчас/

Ю: /ты должен мне объяснить

мы не на России 1 чтобы давать время

сдохнем в любой момент /

Юра был прав. Конечно, снова был прав. Тору почувствовал, как задрожали руки. Он был совершенно опустошён и растерян. В голове раздался грохот — рушился внутренний мир, не без помощи Юры державшийся на хлипких ветках.

Т: /Я видел/

Написать больше было стыдно. Даже наедине с собой он не мог произнести того, о чём думал, а написать об этом Юре и вовсе казалось чем-то немыслимым.

Ю: /кого/

Конечно, он спросил. Разве мог не спросить? Даже спас он его, исходя из «Разве мог не спасти?»

Глупая фраза. Гадкое выражение, прилипающее к языку и рукам.

Т: /коробку. Мне нужно всё обдумать. Прости. Я вообще не понимаю, зачем ты это делаешь. Это подло и низко. Это что-то больное и грязное, и я тоже чувствую себя больным и грязным. Я доверял тебе слишком многое, чтобы так просто принять. Прости

Мне просто действительно очень больно

Я запутался и должен подумать/

Тору знал, что Юра возмутится его извинениям, скажет, что между ними не должно быть места для «спасибо» и «прости», а потом напишет что-то такое, где между строк и никогда — напрямую извинится сам.

Но Юра не написал. Несколько минут Тору с глупым видом не моргая смотрел в диалог. Он не видел своего отражения, но был уверен, что похож на лишенного любимой игрушки потерявшегося ребёнка. Только Юра не был игрушкой и, к сожалению, мог действовать по-своему, так, как считал нужным. Как же тошно.

Юра набрал. Тору не ответил, но был удовлетворен. Главное, что Юра больше не молчал. И пусть последнее слово останется за ним.

Они не общались несколько дней. Сначала Юра делал попытки заговорить первым, но Тору не отвечал или отвечал так скупо и безразлично, что самому становилось противно. Он чувствовал, что время ещё не настало. Он всё ещё не мог решить, что делать дальше и как продолжать общение, если его удастся сохранить.

Как он сможет делиться с Юрой чем-то сокровенным, если будет ждать подвоха? Сможет ли доверять ему, как раньше, понимая, что он не изменился, а всегда был таким? Сможет ли забыть о нелепой случайности, грозящейся разрушить его жизнь? Тору истязал себя вопросами и приходящими по ночам ответами. Он почти не спал — рисовал под тусклым светом телефонного фонарика и пытался с помощью картин найти решение проблемы. Выходило плохо. Выходило жёлто-красным и светлым.

За время своего молчания Тору убедился, что их дружба была важна не для него одного. Он не знал наверняка, считал ли Юра это затянувшейся игрой в догонялки, но тот факт, что он долго не оставлял попыток всё исправить, не мог не радовать.

Тору было больно видеть Юру в университете и наблюдать за ним с расстояния пяти парт. Ему казалось неправильным больше не смеяться вместе, не обсуждать фильмы и чужие отношения. В этом было что-то больное, сломанное и грязное, будто каждого из них окунули в зловонную лужу и посадили за парты, оставив обтекать помоями.

Переживать панические атаки и конфликты с преподавателями без Юры оказалось намного сложнее. В прошлом году, когда их дружба только-только начала зарождаться, он справлялся со всем один и полагался только на себя. Один! Рядом не было никого, кто мог бы заметить его состояние, и он вырастил на себе слабенькую броню, так же слабо способную уберечь от внешнего давления. А потом появился Юра, который заметил, но не подал вида, вместо этого предпочтя оказываться рядом в самый нужный момент. И теперь Тору, ещё больше теряющийся от трусости, едва справлялся с тем, что когда-то ощущалось незначительным волнением.

Он чувствовал себя отрезанным от мира пленником обувной коробки и нуждающимся в спасителе беспомощным зверьком. В конце концов, Юра был его единственным другом, разве мог он просто исчезнуть? Разве мог не исчезнуть, когда Тору, по большей степени, сам был во всём виноват?