Длиной в неизвестность

— Быть создателем тяжело и слишком ответственно, — Юра заметно напрягся: спина вытянулась, а между бровей пролегла едва видимая морщинка, — если что-то происходит, это всегда твоя вина. А с ней потом жить. Тяжело жить виноватым. А ещё тяжелее к своему творению привязаться, а потом потерять. Мало ли. Я поэтому даже отцом быть боюсь. Потерять страшно. Тем более такое хрупкое. Да, особенно хрупкое. А оно всё такое, наверное.

— Рукописи не горят.

— Люди горят. Хорошо, как сухое дерево. А с ними и рукописи. Они же тоже дерево.

— Но ты подумай, — предложил Тору, — я готов быть твоим самым сумасшедшим фанатом.

— Останешься сегодня, сумасшедший фанат?

— Подумаю, — Тору заглянув в окно. Вот и Луна показалась. Порванная дымчатым серым облаком луна.

— А разве сумасшедшие фанаты не должны радоваться таким предложениям?

— А я вот другим радуюсь, — усмехнулся Тору, — я же по-настоящему сумасшедший. Особенный сумасшедший фанат, ты знаешь.

— Никогда бы не поверил, что в тебе столько сил, — сказал Юра, но, в тусклом свете присмотревшись к удивлённому лицу Тору, объяснил: — в смысле, я про идеи.

— А я бы не поверил, что ты такой терпеливый. В смысле, я про то, с каким спокойствием ты терпишь мои идеи, — с иронией повторил Тору.

Конечно, он не стал никуда уходить. А мог ли?

Шаг тридцать пятый. Твой сонный портрет

Постепенно Тору привык к тому, что жизнь стала ощущаться иначе. Когда чувство перестало быть новым, он вернулся к размеренному быту: мысли о Юрином здоровье беспокоили всё реже, а сам Юра уверенно убеждал его в том, что с ним не происходило ничего страшного. Тору старался верить. В конце концов, если Юра так решил, то так тому и быть, а бесцеремонно врываться в чей-то внутренний мир он считал низким и подлым. Жизнь научила, что это не приводит ни к чему хорошему.

Когда приступы случались в неожиданные и неподходящие моменты, Тору вёл себя непринуждённо — насколько мог позволить при колотящемся сердце и нарастающем беспокойстве. Юра всё чаще бросал сухое «Прости» или вовсе старался не обращать внимания на происходящее. Он стал заметно чаще извиняться — Тору не знал, послужило ли новое причиной таких изменений, но, в любом случае, был ему благодарен. Юру стало проще понимать, потому что он позволял прикоснуться к своей душе.

Можно ли было не заметить перемен, если Тору больше не мялся в очередях и транспорте, не ходил, опустив глаза в пол, и не заикался, начиная спор, а Юра вёл себя сдержаннее и, не растеряв ни капли уверенности, находился в состоянии приятной отрешённости?

Тору нравился процесс внутреннего перерождения. Юре, по его словам, тоже, хотя поначалу он точно чувствовал себя неуютно. Это читалось в каждом его движении: как он просыпался по утрам, как садился за стол, как держал наконечник и ручку, как забрасывал рюкзак на плечо и как ложился в кровать — всё говорило о том, как тяжело ему было принять в себе нового человека.

Тору чувствовал ответственность перед ним и его вдруг обнажившейся хрупкостью. Сейчас Юра перестал казаться кем-то близким и признанным. Знакомый много лет образ с каждым вдохом отдалялся, уходя всё глубже в объятия смерти. Ему на смену приходил другой Юра, тот, кому, должно быть, досталось чуть больше времени.

Тору упрямо не понимал, как успел проникнуться Юрой настолько, чтобы всерьёз размышлять о совместном конце.

То, что долго терзало Тору в его отношении и казалось неразрешимой загадкой, вдруг сложилось, как дважды два.

Они больше не поднимали тему времени, жизни и смерти, предпочитая наслаждаться ускользающим настоящим. Ценить мгновения стало проще — мысли о самоубийстве посещали Тору так редко, что иногда ему начинало казаться, что он в самом деле хотел и любил жить. И он любил.

Юра раз за разом выбивал его из состояния задумчивости, отвлекая на бытовые мелочи или природу. В один из солнечных дней он заставлял Тору смотреть на закат, пока солнце полностью не упало за горизонт. Комната окрашивалась в оранжево-красный: цвет мазками ложился на подоконник, стены и кожу, бликами отражался от зеркала и играл оттенками на волосах.

Небо за несколько минут глотало солнечный диск. Тот, умирая, оставлял на память венец из желтоватых лучей — не греющих и не освещающих. Мёртвых лучей, тянущихся из преисподней.

На протяжении этих дней Тору почти не рисовал: изредка брался за кисть, но ограничивался малоформатными абстракциями, которые раскупались быстрее и дороже любых его работ.

***

Неожиданно холодным субботним утром Тору проснулся раньше обычного: отбросил одеяло, содрогнулся в объятиях окруживших его мурашек и, накинув кофту, сел за стол, освещаемый только-только пробившимся солнцем. В голове зазвенела напряжённая пустота. Каждый день поднималось солнце. Каждый день оно садилось за горизонт. И всегда по-разному. Он каждое утро поднимался с постели. Каждую ночь ложился под одеяло. И всегда одинаково.

Тору было по-прежнему тяжело находиться наедине с собой, но сейчас он игнорировал навязчивые мысли и не спешил бросаться за ними в пропасть. Мысли и мысли.