Длиной в неизвестность

— Отец каждую ночь снится, — перебил Юра. — Молюсь за него, а он всё равно. У духовника спрашивал, говорит просто молиться и быть терпеливым. А меня изводит уже, честно. Не могу я на него так смотреть — как живой приходит. Знаешь, как на меня похож?

Юра пролистал галерею и открыл совместное фото: его отец с голубыми глазами и почти белыми волосами, а самому Юре — лет двенадцать, не больше, и улыбка — точь-в-точь отцовская. Стоят, обнимают друг друга за плечи и улыбаются. Сзади — песок, не такой серый, как здесь, золотящийся и искристый. У обоих — до красноты поцелованная солнечными лучами кожа и бледные следы безрукавок.

— И я про то же. И вот приходит, смотрит пристально, потом руки тянет. Я всегда иду, не могу иначе. Иду, обнимаю его за шею и каждый раз реву. Мне во сне самому лет семь, наверное. Реву и плачу, прошу больше не уходить, а он говорит: «Пора мне, Юрочка, вы с мамой за меня молитесь». Отвечаю, что молимся, а он молчит. Иногда тоже плачет, — глаза покраснели и увлажнились, Юра посмотрел вверх и выдохнул — тяжело, что Тору и сам рефлекторно взялся за сердце.

— Поплачь, Юр. Это нужно, ты сколько лет терпишь. Шесть? Почти семь. Так же нельзя. Со мной не терпи, пожалуйста. Я же просил. Не хочу быть тем, с кем надо терпеть и мучиться, это ощущается так…болезненно. Я как будто тебе никто.

— Да не могу я, — Юра пропустил сквозь пальцы песок, посмотрел на сероватые крупинки и сжал их в кулак, — не получается.

— Расскажи ещё, — попросил Тору, перехватывая несколько песчинок, — и не держи, если вдруг.

— Я как представлю, как ему тогда больно было, — Юра тяжело задышал и откашлялся — на ладони показалось красное. Тору отмахнулся успокаивающим «Ничего» и попросил обязательно пролечиться в Канаде, даже если это вообще не страшно и не смертельно. Юра неопределённо кивнул и продолжил:

— О чём он думал в последнюю минуту? Это же всё равно не мгновенно. Обо мне думал или о матери? Или вспоминал, как в детстве меня на плечах катал? Прикольно так было, кстати, — Юра улыбнулся, его голос дрогнул и стих, — летишь над землёй и над мелкими головами — самый высокий и, вроде как, важный. Папа меня всегда всяким «мужским вещам» учил, но ничего не пригодилось. Ни одной табуретки не сделал, даже в школе. И гвоздя ни одного не вбил. И готовить никак не могу, хотя он так старался научить. Я когда мелкий был, мы жуков собирали с ним. Майские так в пальцы впивались, жуть. А потом я кузнечика случайно хлопнул — ревел так, что успокоили только соком. Апельсиновым, кстати. Мы богато не жили, квартира ещё прадедовская, остальное — с трудом, еле-еле, пока матушка работать не пошла, наконец. Ну вот и приносил мне отец раз в месяц апельсины — сладкие невозможно или, наоборот, кислющие. Обожал этот момент: сидим за столом, он мне рассказывает что-то из детства, а я ем, все руки липкие от сока, лицо щиплет, но так хорошо. И смотрел он не меня так…по-доброму, что ли. Мать так никогда не смотрела. И никто не смотрел. И апельсинов не носил. Только ты вот. Во сне он таким взглядом и смотрит теперь, — Юра резко замолчал, поджал ноги, уронил голову на колени и всхлипнул. Тору почувствовал, как из сердца со скрипом вытянули тугую пробку, — не могу я больше. Скучаю. Эти шесть лет как во сне. Каждый раз думаю, что мне четырнадцать и я сплю тридцать первого. Проснусь, а он домой заходит, уставший, измученный, но живой. Он в гробу такой стеклянный лежал, будто мне вообще всё привиделось: и апельсины, и жуки и разговоры. И мать так орала на меня. Я и понимал, что ей нужно, что важно, но всё равно так больно было. Сбегал то к Кире, то к Сергию, духовнику своему. И всегда молчал или говорил по мелочам.

Тору видел, как Юру трясло, понимал, что это не предел, что внутри — кипит и зреет, болит и жжёт, но не мог торопить или подталкивать. Родной отец, изменивший его матери, показался ещё более мелким и жалким человеком, пылью, случайно попавшей под ноготь Кирсанову Алексею Игоревичу.

— Не знаю, почему так получалось. Духовнику я вообще всё доверял, а это не смог. И вообще ничего семейного. Такое разве может только от одной фразы появиться? Мне мать однажды сказала помалкивать про дело одно, а я до сих пор молчу — не бывает же?

— Бывает, — кивнул Тору, — одна фраза всё сломать может. Я вот до сих пор помню Ойкаву-куна, который меня психом называл. И много кого ещё. Может, просто я злопамятный.

— Самурай, — посмеялся Юра и вытер слёзы — песчинки остались на лице колючей россыпью, — самурай должен быть злопамятным.

— Юр, ты плачь. Я никому ничего не скажу. Даже Кире.

— Так и помру настоящим мужиком?

— Куда это ты помрёшь? Не пущу, — фыркнул Тору. — А если не секрет…что Нина Юрьевна сказала-то?

— Давай не надо?

— Юр.

— Да ты впечатлительный, — Юра шмыгнул носом и, посмотрев на фонарь, чихнул, — точно?

— Сто процентов.

— Я когда-то начал, что у меня брат должен был родиться, да? — Тору посмотрел на Юру, кивнул и нахмурился. — Не родился, в общем. Вот.