Дневник

Вчера вечером – неожиданная Марыля с мужем «проездом из Кисловодска в Полярное». Пополнела, хорошо одета, такая же золотистая и жеманная, идеальная фигура Венеры с круглой твердой грудью и соблазнительными бедрами. Муж – настоящий, «законный», венчанный по-церковному (очень забавно: в прошлом году при моем участии состоялся брак у Св. Екатерины при свидетелях-поляках, ее родственниках и членах партии); сын от первого мужа, тоже настоящего, но не венчанного, а загсовского; падчерица 12 лет; сотни родственных связей; в прошлом – серия любовников, известных и не известных мне; в прошлом – анархическая богемность и грубоватое, но неглупое остроумие; в прошлом ссылка в Узбекистан; в настоящем: работа на оборонном строительстве на Севере, контракт на 2 года, перспективы громадных «выходных» средств – никакой анархии, никакой богемности: величавость советско-буржуазной добродетели, стремление к просперити, нужные люди, нужные связи, новая шуба, новые платья. Фамилия мужа – Ноздрачев: он похож на местечкового еврея, скверно говорит по-русски, не интеллигент с видом интеллигента (очки!), до сих пор потрясен образованием жены (университет! профессор Боричевский! и разбирается в винах! и танцует! и всякие стихи! и знакомства в «бывших» кругах!) и истерически боится Советской власти. Кто он – не знаю, по его словам – самый обыкновенный советский гражданин из категории «служащий», путешествующий по всяческим городам и весям и почему-то не оседающий на месте. Что же – вероятно, бывает и такое. Может быть, у него был марксистски невыдержанный папаша? Может быть. Бытовая неуютность такого папаши могла выражаться, по-моему, только в том, что он мог быть владельцем иллюзиона в какой-нибудь Виннице или содержателем публичного дома в прифронтовой полосе в 1914 году. Это все люди темного города.

С Марылей – около двух часов. Скучно так, что даже побледнела. Мама и Эдик не выходят, шипят, никого не хотят видеть: терпеть не могут Марылю. Марыля рассказывает без умолку – имена, имена, имена (какое мне до них дело, я же никого не знаю!) – служба, служебные сплетни; семья – семейные сплетни; друзья – сплетни о друзьях.

Все – чужое. Сижу с ними и мучаюсь.

Quousque tandem[314].А ведь когда-то она меня забавляла – и с ней было весело – и я печалилась ее печалями и горевала над ее горестями. И удивлялась – как можно так жить? Ведь споткнется, упадет, сгибнет! Ну, что ж – оказывается, все хорошо: спотыкалась и падала часто, но не сгибла – заняла «положение», о котором мечтала всю жизнь («честный муж и честный ребенок»). Впрочем, может быть, и сгибла, родив новую Марылю, которая существует теперь и которую я не знаю.

Как хорошо, что она живет в Ленинграде!

Рылеев восклицал:

Ах, где те острова,
Где растет трын-трава,
Братцы?[315]

А я, по-моему, нашла. Если не острова, то волшебную трын-траву, во всяком случае.

И почему мне так трудно верить? Почему я не могу верить – с простотой, с искренностью, с радостью, хотя бы по одному тому, что верить – приятно? Недаром я больше всего завидую тем людям, которые обладают спасительным элементом веры – во что бы то ни стало.

Как трудно все-таки всю жизнь играть, играть, играть…

Хорошо вечером подойти к пианино, открыть крышку и, заиграв подслушанную где-то песенку, спеть вполголоса, сдвинув папиросу в уголок рта:

Sais que tu me mentiras
Mais j’aime ta voix[316]

.

Песенка хорошая – песенка настоящей женственности, не той, которая говорит:

Je me sens dans tes bras si petite[317], а той, которая все знает, все понимает, все чувствует, той, которая смертельно устала, которой все равно, которая не видит особой разницы между временным наркозом любовника или кокаина и вечным наркозом Великого Ничего.

Бедные женщины! Как каждой из них хочется любви. И как больше не хочется любви мне.

Я так устала жить.

Usque ad mortem[318].

Все это от разрушающейся нервной системы. Стоит познакомиться с приятным невропатологом и наивно пойти навстречу психоанализу. Какой же будет великолепный материал для забавы!

Mаyа, Мауа. Мауа…

Я была бы очень рада, если бы теперь вдруг приехал Николенька. Мне не с кем поговорить.

На днях Михаил Михайлович, которого я не видела очень давно. Выцвел, обесцветился, вылинял. Скучно и с ним. А в свое время умел вызывать и смех, и заинтересованность.

Как жалко, что на свете нет чудес! Хотя бы одно – самое маленькое, cамое скромное, самое дешевое.

29 декабря, dimanche[319]

Дома. Одиночество. Депрессия. Воспаление зубного нерва. Чтение Максима Горького, с которым неожиданно хорошо.

Много молчу с моими, это их пугает, а мне трудно, трудно. И с каждым днем все труднее. Не с ними трудно (они – единственные, кого я люблю по-настоящему) – с собой трудно.

С чужими – многословие шутки и легко веселящегося пессимизма, в котором нет ничего пессимистического.

Снега мало. Хорошо синеют окна в 4 часа дня.

Большое одиночество – настоящее.