Дневник, 1893–1909

О своем переходе на пост председателя Комитета министров Дурново рассказывает, что уговаривал в последний доклад императора поскорее освободить его от обязанностей министра внутренних дел в интересе самого управления, но Государь отвечал: «Теперь нет спешных дел, еще успеем».

Государь сказал Дурнову, что желает как можно более охотиться и намерен предпринять серию охот в Гатчине и окрестностях.

15 сентября. Гуляя утром в десятом часу в парке, встречаю Государя. Очень любезно останавливается, и мы продолжаем прогулку вдвоем, причем разговор приблизительно следующий. Государь: «Вы давно в Царском?» Я: «С конца июля, после окончания мариенбадского лечения». Государь: «Долго ли останетесь?» Я: «Покуда стоит хорошая погода».

Государь: «Я читаю теперь записки графини Головиной[462], подлинник коих Гримм нашел в моей библиотеке. Знаете ли Вы их?»

Я: «Государь Александр Николаевич давал их читать князю П. А. Вяземскому, от которого и я имел их в руках».

Государь: «Чрезвычайно интересно».

Я: «Очень, но какие постоянные отвратительные интриги».

Государь: «Да, и в особенности в каких грубых формах…»

Я. «У меня теперь полученная из Парижского архива рукопись — записки герцога де Лириа[463]. Вот где ужасные формы».

Государь: «Как, в изложении герцога?»

Я: «Нет, в событиях, кои он с большой скорее деликатностью излагает». Государь: «Вероятно, много говорит о Меньшикове».

Я рассказываю, что Лириа, когда был в России, и как подарил герцогу Сен-Симон (рукопись с акварельными изображениями русских типов, которая и хранится в Парижском архиве). Говоря о Парижских ученых, Рамбо, Лависс, упоминаю и о Вандале, и о том, как он, собираясь издать третий том своей истории отношений Наполеона к Александру I[464], высказывал мне неодобрение свое характера императора Александра I за двуличное его к Бонапарту отношение. На это я возражал, что ему, Вандалю, следовало бы прочитать письма Нессельрода к Сперанскому за 1810 и 1811 годы и тогда он убедился бы, насколько Наполеон был искренен в отношении Александра и насколько Александр имел основание быть искренним с Бонапартом. К сожалению, Вандаль писем этих не имеет.

Государь (с живостью): «Ему надо их послать».

Я (после некоторого молчания): «У меня есть долг, Государь. Вам известен результат комиссии графа Корфа[465] для собирания материалов к биографии императора Николая. Бумаги этой Комиссии были переданы мне, но по рассмотрении их я нашел их столь неполными, что не счел без дополнения их другими, прежде всего, ознакомления с семейной перепиской, хранящейся в Зимнем дворце, приступить к печатанию чего-либо».

Государь: «Нынешней зимой я будут жить в Зимнем дворце и рассматривать хранящиеся там бумаги и если найду возможным печатать некоторые, то передам нашему обществу».

Государь: «Я еще не закончил с прочтением записок императрицы Екатерины, которые мне передал в подлиннике из Государственного архива Алексей Борисович[466]. Я благоговею пред ее личностью, восхищаюсь ей».

Я: «Во всех отношениях выходящая из ряду человеческая личность. Как замечательно, что такие выдающиеся исторические личности слагаются в особенности после трудной, тяжелой молодости. Это подтверждают люди, как Генрих IV, Фридрих II, Петр I, Екатерина. Я часто, разговаривая с великим князем Владимиром Александровичем, обращал его внимание на то, что и великий ум, и доброе сердце в результате деятельности своей атрофируются отсутствием ответственности и этим постоянным поддакиванием, коим окружаются сильные мира сего».

В это время мы подошли к раздвоению дороги; каждый из нас пошел к дому.

«Я Вас увлек в иную, чем Вы собирались, сторону», — сказал Государь. — «Помилуйте, я так рад, когда моя скучная одиночная прогулка прерывается, Ваше Высочество». И тут же, заметив свою ошибку, воздал должный титул Величества.

Государь был одет в коротенькое пальто (тужурка) Преображенского полка с тростью и двумя собаками: одна огромная, другая крошечная.

16 сентября. Посылаю великому князю Владимиру Александровичу наскоро написанную мной записку, выражающую мой взгляд на необходимость направления крестьянского дела, в особенности землевладельческого вопроса[467].