Дневник. 1914-1916

Вышли из землянки и направились к окопам… Тут дорожка была узкая, песчаная. Идти было трудно. Поп почти бежал передом, словно боялся, что полковник раздумает и вернется. Мы поспевали сзади. Миновали маленький перелесок. Тут была церковь, зашли. В верхушку на днях угодил снаряд, сорвал железо, выбил несколько кирпичей, раздробил доски. Стена была изранена осколками. В церкви тихо и пусто. Поп вошел в алтарь, преклонился, поцеловал крест и евангелие. В церкви пахло свежей миртой – недавно здесь было богослужение, и легкий запах сохранился до сих пор. Выйдя оттуда, направились за реку через железный, давно взорванный мост. Осенью рядом с этим мостом был построен понтонный, и движение совершалось по нему. Теперь понтонный мост разобран, и сделаны переходы между павшими стенами чугунного моста. Перебрались на другую сторону реки и пошли по окопам. В этих лабиринтах легко можно было запутаться: всюду были сделаны боковые разветвления для переноски снарядов, провизии, для передвижения. Окопы теперь уже не то что осенью. Сверху, а часто и во лбу – широкие деревянные заслоны. Делаются даже такие заслоны в несколько рядов, а промежутки засыпаются землей. Во лбу обычно положены толстые пласты дерна; они сложены так, что с передней стороны заслон кажется сплошной зеленой плоскостью, сходящей на нет, и потому издали может легко сойти за зеленый холм. В окопах сухо, темно, холодновато. Всюду по бокам висят готовые на работу ружья, некоторые вставлены в амбразуры. Там же стоит недавно забранный германский пулемет – черный, как жук, гладкий и красивый. Он в минуту выпускает до 420 пуль, и наши уже пускали его раза два в дело. Тут же в окопах были вырыты по бокам землянки, где солдаты умещались по 6 человек, раскидав солому и укутавшись ею. Поп собирал осколки снарядов, гильзы, стаканы, улыбался сладостно, благодарил, но денег на чай не давал, а вместо денег уверял солдат, что им эти шутки не в диковинку, а ему, старику, «на всю жизнь, на всю жизнь»… Вышли из темного, холодного подземелья окопов. До неприятеля здесь было не более версты. Приходилось идти в одиночку, местами сгибаться, едва не ползти. Зашли к офицеру в землянку. Раскрыл я портсигар, угощаю. «Нет уж, благодарю покорно, к своему привык.» Он свернул «козью ножку» и насыпал ее махоркой. «Сам прежде баловался папиросками, а теперь махру на Стамболь не променяю: привычка, знаете, чудеса творит. Этой, как вдохнешь покрепче, сразу насытишься, а папироской дымишь-дымишь – и все толку нет».

Я предлагаю ему оставить на всякий случай десяток моих папирос – отказался, не взял. «Махорку бы взял, не обижайтесь на меня», – добавил он, выпуская пахучую, едкую струю дыма. Поп разговорился с офицером – оказались земляки; офицер даже с дочерьми батюшки знаком и за старшей, как после нам признался, за Верой, одно время «обхождение совершал». Батька был рад земляку и от радости начал врать, уверяя, что знает почти всех знакомых и родных земляка-офицера. Был такой курьез:

– Дядюшку вашего?.. Как же не знать – Кузьма Иваныч, если не ошибаюсь?

– Нет, Виктор Петрович.

– Ну, да-да, Виктор Петрович, конечно. Конечно, Виктор Петрович. Вот старость-то, все перезабыл. Он что, при семинарии, так что-то. смотрителем, кажется?

– Нет, батюшка, нет, не смотрителем – он при городской конюшне находится.

– При городской конюшне. – раздумывал поп, склонив голову на грудь и дергая себя за ус. – И как это я смешал? А, теперь понимаю: там был Петр Викторович, Петр Викторыч Савенко. Ну, да-да, конечно.

И, словом, разговор был в этом роде. Поп упорно претендовал на общего знакомого и часто попадал впросак. Миновали мост в жидкую, дрянную, ржавую и падкую проволочную загородку. Где бегом, где согнувшись и тихо ступая, добрались до полковничьей землянки.

А там – на дрезину, и покатили попа на станцию… Он еще и дорогой все продолжал нас уверять: «На всю жизнь, на всю жизнь теперь.»

24 марта

Естественный заслон