Дневник (1918-1919)

Раз уж должно быть известно, кто мы, то нечего скрывать и свои мысли и взгляды. Говорим только тоном спокойным, объективно, без критики красного движения, враждебно к Доброармии и как сознательные, ответственные за свои мысли украинцы. Завязываются интересные разговоры — и групповые, и диалоги. Слышим, что где-то на юге Киевщины встречались они с украинской армией. Обошлась мирно та встреча, даже разговоры велись о совместных действиях против деникинцев; оставили нескольких раненых на лечение в той местности, где была украинская армия, попросив за ними ухаживать. Из всех слов сквозит полное равнодушие ко всему, что творит украинскую культуру, зато острое социальное осознание себя как трудового слоя. Видно, хорошо поработали большевики на николаевских заводах задолго до революции, потому что чувствуется у собеседников не тот только стихийный, взбудораженный, просто звериный социальный антагонизм к чужим социальным слоям, а более умный, менее агрессивный и менее слепой. Минутами совсем забываю, что нахожусь среди врагов, так доброжелательно и рассудительно ведутся разговоры о войне, революции и национальном деле нашем, украинском. Доказываю им, что национальный вопрос для социал-демократов — это часть социального; излагаю программу УСДРП. Освещаю нашу позицию в национальном вопросе и нашу борьбу — прежде за автономию, а теперь за независимость, — как одну из главнейших задач современной политики, и очерчиваю вес этих лозунгов для нашего украинского пролетариата. Оппонируют, но не солидно; видно, в их партийном образовании они никогда с этими вопросами не имели дела. Больше всего в этих разговорах проявил себя тот «тавричанин». Видно, что сам он как-то пришел к пониманию национального вопроса, видно, что украинская стихия зовет его к обороне, но партийная школа открыла ему широкие горизонты социального освобождения всего человечества, заступила ему родительскую веру верой в социализм, и просто с воодушевлением ведущего он защищает свой взгляд, что с осуществлением его наступит рай на земле без насильников и порабощенных.

Долго так велись разговоры, но вот послышалось издалека гудение самолета, которое все приближалось и приближалось. Летел над железной дорогой, из Киева, достаточно низко и над нашим селом сделал несколько кругов, повернул обратно. Все тихо сидели на своих местах, ожидая, что из этого выйдет. А когда самолет исчез, сразу началась суета. Наши собеседники разошлись в разные стороны к группам людей, а я и профессор остались на завалинке сами.

И вот подъехал к дому всадник, что-то сказал своим, а потом обратился к нам с приказом идти вместе с ним «в штаб». Забрав узлы, отправились мы за посланцем. Именно в это время послышалась далекая орудийная стрельба и снаряды начали разрываться над селом. Всадник позвал какого-то молодого парня и поручил ему отвести нас в штаб, расположенный на станции. Сам он куда-то уехал галопом, видно с другими приказами. Шли мы каких-то десять-пятнадцать минут по селу и везде встречали вооруженных людей, бежавших в противоположном от нашего направлении. Провожатый наш пояснил, что прибывает деникинский бронепоезд и все идут его отражать. Когда мы подходили уже к самой станции, то стрельба достигла наивысшего напряжения. Стреляли уже и пушки красных с огородов, слышно было дальнюю стрельбу пулеметную, но больше всего было шума от деникинских снарядов, которые разрывались прямо у нас над головой, направленные, по всей видимости, как раз на станционное здание. Не так те разрывы, как возможность того, что на станции нас ждут наши знакомые с Фастова, перед которыми надо будет оправдываться за нарушение их приказа, навела меня на мысль уговорить провожатого вернуться к нашей усадьбе и переждать эту стрельбу, потому что все равно в штабе теперь не до нас. Парень на удивление быстро согласился с моим мнением и мы, постояв немного под деревьями и посмотрев, как наши «хозяева», минуя огороды, редкой цепью продвигались навстречу поезду, повернули обратно к своему временному пристанищу.