Дневник (1918-1919)

В усадьбе было пусто. Остался только хозяин с женой и детьми. Начались разговоры с ними. Хозяину, как и всем его односельчанам, надоели и деникинцы, и красные. Послушать его — лучшего «петлюровца» и не придумать. Своеобразное это национальное сознание, целиком практичное, материалистическое; к сожалению, только немного поздно пришло оно… Между тем наступил вечер. Хозяин позвал нас в дом, и там сели мы за стол ужинать. Стрельба уже совсем затихла, и ничего не напоминало недавней суматохи и волнения. Поужинав очень скромно, мы уже собирались укладываться на ночь, как на улице послышался шум и топот, и в дом вошли порядочной группой наши недавние собеседники. Все запыленные, потные, увешанные пулеметными лентами, ручными гранатами, каждый с ружьем в руках. Поставив ружья под посудником, они разместились на лавках и по приглашению хозяина и нас тоже обсели стол со всех сторон. Начались разговоры, на минуту прерванные каким-то мелким случаем. Я и профессор рассказали, что с нами было, а они начали рассказывать, перебивая часто друг друга, о своей боевой вылазке. Рассказали, что из Киева на них наступал бронепоезд. Кто был на бронепоезде, — так и неизвестно, потому что поезд тот довольно быстро отошел назад, но вот пехоту, наступавшую вдоль обеих сторон поезда, всю разгромили. Красочнее всего рассказывал «тавричанин»:

— Дети, кадеты! Сволочь посылает в бой детей, у которых еще и молоко на губах не обсохло. Окружили мы их, а они в плач. Ружья покидали на землю, сбились в кучу, и делай с ними, что хочешь!

— Ну и что же вы с ними сделали? Постреляли? — вырвалось у меня с губ.

В ответ — жест негодования и презрения:

— Да разве такие смерти достойны! Напугали и прогнали! Разве это враг? Вот бывает так, что ты его в руках уже держишь, а он огрызается и сдаваться не хочет. Ну, такому и смерти не жалко, он ее заслужил. Такой ее достоин!…

После ужина утомленные красные начали по одному выходить из дома, а хозяин внес три больших снопа сторновки и начал нам стелить постели на лавке. Лавки довольно узкие, и я уговорил его постелить на полу. Так и сделал. Между тем заканчивает ужинать последний из красных. Спрашиваю его о «тавричанине»: кто он такой и какова его роль у них. Рассказывает с исключительным, даже утрированным, уважением к отсутствующему. Говорит, что он был очень богатым хозяином под Николаевом, но все отдал на партию и весь посвятил себя партийной работе уже давно.

Дивные Твои дела, Господи! Получается, настоящий «кулак»!

Когда последний «красный» вышел, легли мы спать. Ни мне, ни профессору не спалось. Не спалось и хозяину. Кто-то из нас начал разговор, а уже потом, хоть и спать хотелось, то разговор прекратить долго нельзя было. Хозяин, как уже упоминал, был убежденный «петлюровец». Опять начал он расспрашивать нас о взглядах на будущее и рассказывать о том, что ему было суждено пережить чуть ли не с самого начала революции. Больше всего меня поразило — еще чрезвычайное уважение к личности Петлюры. Я впервые имел возможность убедиться, как крепко в народных низах чувство необходимости иметь кого-то и на земле аналогичного Богу на небе. Петлюра был для нашего хозяина таким наместником Бога здесь, на Украине. И именно имя Петлюры произносилось своеобразно, с нежностью какой-то и безграничным уважением. Слушаю рассказы хозяина о том, как все село, услышав, что Петлюра будет ехать поездом в Киев после занятия его нашей армией, вот недавно перед приходом деникинцев, бросилось к железной дороге и просто остановило поезд, чтобы увидеть Петлюру. Становились прямо на путях, они не пустили поезд ехать, пока не вышел из вагона Главный Атаман и не сказал им несколько слов приветствия и успокоения на будущее.

Луна светит через окна, свет сияет на наших одеялах и слепит глаза, а на полу, возле печи, в полотняной одежде сидит наш хозяин, обхватив колени руками, рассказывает и рассказывает…

Не заметил, как уснул. Проснулся, разбуженный встревоженным хозяином:

— Вставайте! Красные куда-то дальше собираются, вот-вот двинутся!

Вскочили мы, умылись, собрались и ждем своей судьбы. Странно как-то! В дом к нам никто не заходит, а все так собираются, вроде как вот-вот уедут в самом деле. Наконец начали дальние возы трогаться, за ними ближние, а потом и те, что возле нашей усадьбы, тоже тронулись и все в том же направлении, что ведет к путям. Мы встали у окон и смотрим на улицу, не очень к стеклам приближаясь, чтобы нас не было видно. Вдруг сердце у меня екнуло: к усадьбе галопом подскакал на белом коне вчерашний наш знакомый всадник, который задержал нас под селом, а потом за нами из штаба приезжал. С улицы крикнул «тавричанину», что мостил посреди двора свою телегу:

— А где арестованные?