Дневник 1939-1945

Ничто меня более не разделяет с коммунизмом, и ничто не разделяло, кроме атавистической мелкобуржуазной опасливости. Но она очень сильна и породила слова и отношения, которым лучше бы остаться верным, но которым я не могу оставаться верным.

И тем не менее я до омерзения разъярен импотенцией фашизма, немецкой импотенцией, европейской импотенцией. Через фашизм и Германию после фиаско Чехословакии, Польши, Франции, Югославии, Италии и Англии становится очевидным окончательный, бесповоротный упадок Европы, обреченной на расчленение и уничтожение.

Остаются Сталин и Рузвельт. Само собой, было бы захватывающе участвовать в этой последней битве. Но разве я не загнан самым бесповоротным образом в угол? И не достойней ли и правильней будет держаться того, что я говорил и делал в середине жизни? У интеллектуала совершенно иные права и обязанности, чем у человека действия. Он связан написанным словом. Scripta manent.1 Каким бы открытым и мягким ни было написанное! Я описал свою окончательную эволюцию в статьях, напечатанных за последний год, но высшей утонченностью было бы не извлекать из них выгоды.

К тому же слишком много было разговоров, что я изменился, и не без причины. Да, действительно, до 1934 г. мне были свойственны внутренние колебания, и вот они снова появились, да еще как!, после 1942- 1943 гг. Что ж, ограничимся пока этим.

Но проследите линию поведения кого угодно, любого человека в истории - Констана, Шатоб(риана), Гюго и проч, и проч. ...

2 июля

Последние два-три дня я отдал дань малодушию, пребывал в двусмысленном состоянии. Люди благожелательные или, напротив, зложелательные, исполненные сострадания или коварства, вовсю уговаривали меня спасаться, уезжать в Испанию либо в Швейца

1 Написанное остается (лат.).

рию. Я уже даже немножко дрогнул, повидался с послами, пообещавшими мне визу. Но, слава Богу, себя не переделаешь, каким родился, таким и останешься: лень и ужас при мысли, что надо будет ходить по кабинетам, чтобы мне поставили визы в паспорт, который, кстати сказать, я по рассеянности разорвал, не дали мне осуществить этот постыдный план бегства. План действительно постыдный, к тому же никчемный и нереальный, ибо какой смысл мне бегать по всему миру, ежели мир меня не интересует? Чего ради прятаться от смерти, если она так соблазнительна для меня (я начинаю жить часом своей смерти). Смерть становится мне поразительно, восхитительно привычной. - Абсурдней всего, что я продолжаю писать политические статьи, хотя все это мне кажется таким глупым, таким затасканным, таким неинтересным. Что мне до окрашенных кровью раздоров коллаборационистов и голлистов? Истерические французы, больные обезьяны, все они одним мирром мазаны. Американское кино обратило свой взгляд на этих лавочников, и газетная хроника, столь любимая ими в их былые досуги, возложила им на голову терновый венец собственного образца. Хлоп-шлеп. Даже великая всемирная авантюра уже не интересует меня: за последнее время я перечитал бездну мемуаров, исторических книг, право, все это не стоит внимания. Я никогда не верил в великих людей; единственно, что прекрасно - это вещи, животные, юные существа, которые тоже суть животные (увы, не вполне). А еще, наверное, пейзажи, идеи. Человек же мне надоел. Что же до женщин, то я, слава Богу (опять!), уже многие годы импотент и наслаждаюсь ими разве что кончиками пальцев с глубочайшим, блаженным безразличием.

Я слишком много читал про оккультизм, индийскую философию, свел системы друг с другом, осталось немного, но существенное: я Бог, одинок, как Бог, и мир поистине не может изойти из меня, он жаждет в меня вернуться. Мои веки тяжелеют.

Но я наслаждаюсь всем до последней минуты. Прелестные прогулки вдоль Сены, в Тюильри, по авеню Габриель. Как я много гулял по Парижу. Нет, я не пущу себе пулю в лоб из пистолета, потому что желаю видеть свою смерть. Великолепный конец - выйти навстречу смерти, а не бежать от нее, чтоб не дожить до старческого возраста, когда станешь ходить под себя. Для меня, не верящего в свободу, это проявление свободы выбора. Но отныне я свободен, потому что теперь я - Бог.

Эти жалкие оккультисты не захотели сказать Р(е-не) Д(омалю), что он умрет. А может, он очень хотел поверить им. Но он имел право испытывать страх, потому что давно умер. Я тоже буду чувствовать страх в последний момент и буду плакать, как ребенок, это неизбежно. Дорогой Р<ене> Д(омаль), ты был счастлив в тот миг, когда познал его.

Читаю г-на Жуандо, он мне нравится... К несчастью, мне все начинает нравиться; умиленность, это скверно, пора.

Шанкара, Аверроес, последние радости, Платон ("Федр"). Есть только единая душа, Бог, и никакого мира нет. О, радость, о, катастрофа. Есть только мы, только я. Нарцисс, как говорит Валери.

Июль