Дневник 1939-1945

Сифилис в течение нескольких лет изрядно усиливал мою меланхолию, хотя я и раньше был безмерно меланхоличным. Мое ощущение слабости было крайне социальным, я знал, что мой отец совершал "подлости", мелкие подлости.1 В коллеже я сперва принадлежал к богатым ученикам, потом к тем, кто победнее, а в конце к совсем бедным - из-за отца. Мелкие буржуа в обществе крупных чувствуют себя чрезвычайно скованно. А потом, попав в армию, я чувствовал себя преступником, готовым дезертировать и вообще готовым на все, и возненавидел равенство. Я был храбрым, но очень скоро храбрость мне надоела. После первого возбуждающего соприкосновения со страхом очарование нового ощущения быстро улетучилось. И тогда я распрощался с армией, подстроил себе ранение. Я осознавал себя закоренелым преступником, стоящим в полушаге от кражи, убийства, клятвопреступления. И к тому же я ни капли не был привязан к Франции. Мне не нравились французы. Я мог бы стать англичанином, немцем. И из-за этого в день объявления войны 1914 г. я чувствовал себя закоренелым преступником.

И все-таки у меня бывали вспышки пылкого патриотизма. Без этого я не стал бы коллаборационистом, так как сотрудничать с немцами я стал главным образом ради того, чтобы вырвать у них хоть что-нибудь

1 Отец Дриё решением суда от 29 июня 1910 г. был приговорен к восьми дням тюремного заключения с отсрочкой приговора и штрафу в двадцать пять франков за злоупотребление доверием.

для Франции. А иначе я просто восхищался бы ими издалека. К Дорио я примкнул тоже из патриотизма. Я не стал коммунистом в результате патриотической реакции точно так же, как буржуазия в 1934 г.

Недостаток темперамента или глубинной силы, чтобы жить сознанием социального преступника, человека асоциального, страстно, неистово бунтующего против лозунгов толпы. В 1914, в 1940 г. яростное внутреннее неприятие общего настроения. Что-то наподобие Бодлера-Рембо.

Приверженный не партии, а развитию своих собственных умозрительных построений. Отвращение к Дорио, к его сторонникам, коллаборационистам, немцам.

Коммунисты помешали мне стать коммунистом. Мне явно надо было бы быть клириком. Но нет, сказывается отрыжка человека, приученного служить, жертвовать собой.

Крайне незначительный дар к абстрактному мышлению, а равно и к чисто художественому воображению.

Психологический писатель, моралист, как большинство французов. Не способен к философии, к науке, но также и к поэзии, к изобразительным искусствам.

Вечно разрываясь между литературой и политикой, я не слишком проник и в ту, и в другую. Истории и социологии недостаточно, чтобы быть политическим мыслителем; чтения, культуры, размышлений недостаточно, чтобы довести до совершенства художественные средства.

Не настолько ленивый, чтобы по-настоящему наслаждаться ленью, за исключением последних лет, когда я знал, что могу писать, могу что-то создать. (Помню чудесную военную зиму, когда, свободный от политики и поверивший, что навсегда избавился от нее, - и свободный от женщин, - оправдывавший самим ходом событий свое ничегонеделанье, я взращивал свой поздний плод - "Всадник".)

Какими дивными могли бы быть последние четыре года. Но я люблю этот яд, которого глотнул, он ускорил мое метафизическое вскипание. Мне необходимо было вернуться к опыту войны, снова прикоснуться к насильственной смерти, слиться наконец с нею. Я и впрямь не мог освободиться от политики иным способом, кроме как еще раз полностью отдавшись ей. Это давние неискоренимые последки сторонника, несмотря ни на что, правых взглядов, которые и толкнули меня к нацизму. Но одному Богу ведомо, как я презираю правых.

Расист куда в большей степени, чем националист (за редкими исключениями), я всегда предпочитал французам англичан, американцев или немцев. Омерзение к среднему французу, чернявому, низкорослому, из центральной Франции или с юга. Омерзение к марсельцам.

Неизменно мазохист в отношении Франции, как и в отношении себя. Англосаксы научили меня презрению к французу, который не способен в открытую дать в морду, лижет зад своей бабе, болен триппером, сифилисом, заражен мандавошками. К кельту или полуитальяшке, перед дверью дома которого куча навоза.

Я всегда испытывал жуткий страх перед евреями и ужасно стыдился этого страха. Нет, никакой ненависти, просто отвращение к себе перед евреями. Гадливость к еврейкам, я практически не спал с ними. Приближался и тут же бежал. Еврей, преуспевающий во Франции, вызывал у меня куда в большей степени, чем англосакс, ощущение неполноценности французов.

Если б у меня хватило упорства искоренить в себе затхлого мелкого буржуа и стать авиатором, наездником, боксером и покинуть Францию, я стал бы другим человеком, мужественным и гордым (а он жил во мне), и уехал бы в Северную Америку. Или надо было стать чистой воды художником, у которого духовная отвага заменяет физическую. Но я колебался, мешкал. Для меня сладостные часы лени искупали все.