Дневник 1939-1945

Великолепное продвижение русских в Европе, совершенное стратегическое развертывание. Изрядное число моих маленьких "пророчеств" сбылось или вот-вот сбудется. Прежде всего они спокойно обеспечат себе всю прибалтийскую и балканскую части Европы. Что потом? А потом вцепятся в Восточную Европу: Пруссия, Польша, Словакия, но это уже почти Центральная Европа; да они уже в Центральной Европе - в Венгрии, на Дунае. Вскоре они захватят Центральную Европу. Дойдут ли они до Богемии?

Поспешность их политического развертывания во Франции, в Италии, похоже, свидетельствует, что отныне они намерены использовать все возможности до конца.

15 октября

Выходит, эта проба ничего не изменила? Я снова возвращаюсь к повседневной рутине: роман, дневник. Если так пойдет, я опять возьмусь писать о политике! Ну нет, с этим покончено! Сколько я угробил на это времени. Это я-то, который некогда презирал Барреса за то, что он так тратит время. Утраченное время, обретенное время. Я совершенно не способен к глубинной мистической жизни. И обретаю вкус к материальным вещам. Сегодня утром я любовался солнцем на старой ситцевой обивке кресла, и мне это казалось восхитительным. Впрочем, так оно и есть. Но, в конце концов, нельзя же целую вечность любоваться ситцевой обивкой. За последние месяцы я обрел пристрастие к вечности. О, противоречивые и мучительные мифы!

Самое потрясающее в этой пробе - полнейшее отсутствие в решающий момент раскрытия в потусторонний мир. Само по себе это было некое действие. И я всецело был сосредоточен на нем. Я кончал приводить в порядок бумаги, дописывал письма; никогда я так не заботился о других. Я позаботился о моей бывшей жене, о ее будущем, распределил свое "имущество" - не так-то его много! Этакая буржуазная аккуратность. Быть может, я и кончал-то с собой, чтобы моя библиотека не была разграблена и досталась брату.

Но скудость последних мгновений ничего не доказывает: раскрытие произошло в предшествовавшие месяцы.

Ах, эти последние месяцы; ничто никогда не подарит мне такой сокровенной радости, нежной чистоты. "В этой нежности зыбкой жизнь свою я сгубил".1 Я выиграл ее, я ее спас. В конечном счете, я превратил ее в сокровище.

Тогда уже, в мае 1940 г., случившееся высвободило, воодушевило меня. Меня не стало, но уже проклевывалось "Я". Я читал Гюисманса в Люксембургском саду.

Последняя прогулка 12 августа2 по Бульварам, в Тю-ильри. В Тюильри я прогуливаюсь уже лет пять: в самом центре Парижа, а так мало людей.

Выпил полбутылки шампанского: случайно обнаружил. Все было прекрасно. Прекрасная квартира. Порядок и наслаждение. Молчание квартир По и Бодлера. Наслаждение, достигнутое на острие самоотречения. Все сгущается в одном-единственном мгновении.

Я выпал из этого. И тем не менее что-то мне из этого осталось, даже много: существует определенное рассеяние, в которое я уже никогда более не войду.

Как смогли бы остаться в живых Кольридж, Гель-дерлин? Блаженны те, кто умер молодым: Рембо, Бодлер, Дюкас, включим сюда и Нерваля. Он умер ровно в пятьдесят.

17 октября

Я хотел бы вступить в ночь, которая уже не есть ночь, в ночь без звезд, без богов, в ночь, которая никогда не приносит дня, не видит снов про день, не порождает день, в ночь недвижную, немую, нетронутую, в ночь, которой никогда не было и не будет никогда. Да будет так.

Как они остервенело старались удержать меня, вернуть. Консьержка и кухарка сторожили под дверью и вызвали полицию. Примчались мои любовницы.

А вот друзья не примчались, потому что у меня их нет. Или, верней, они испугались моих врагов.

Возможно, мои враги перепугались моей смерти, так как мертвый - опасный свидетель, страшный соперник, он неизбежно вернется. Тем более что нет таких, кто в конце концов не возлюбил бы умершего.

Не стоит говорить: Бог на небесах; скорей уж, надо говорить: Бог в земле. Он - сущность земли так же, как и сущность неба, сущность человеческого, как и сущность не-человеческого. В человеке, как и в Боге, начинается небытие. В небытие так же, как в бытие, начинается неисповедимое. И поэтому-то Бог есть Христос так же, как Христос есть Бог. И потому оба они сливаются и исчезают в Святом Духе - если вам угодно, если вы цепляетесь за пустые слова вашей личной мифологии.

"Мне кажется, что меня ничто никогда не связывало с Западом в части философии и религии. Западная концепция духовной монады всегда была чужда мне". Когда я говорил это, я ничего не сказал! Я всего лишь выразил вечную ностальгическую и поверхностную потребность быть не там, где находишься, где родился и живешь. Ибо концепция бесконечного и ненасытного бога, который превосходит любую личность как в собственном восприятии, так и в восприятии всех остальных, и который ниспровергает все разделения и различия, живет в умах многих жителей Запада, а не только немцев и греков.

Хотелось бы мне назвать хоть одно имя не подверженного в XIX в. немецкому влиянию!1

Но существует мощная индийская монистская философия (Шамкия, Рамануджа2).