Дневник 1939-1945

И наконец, я заворожен. Мне представляется, что миг самоубийства станет увенчанием моего одиночества, сладостного одиночества, з которое с каждым годом я все больше и больше уходил. В этом смысле последние годы были замечательны; лучше я не могу поступить, потом придут старость, болезни, и то, что было спокойным сведением бровей при внутреннем созерцательном сосредоточении, превратится в уродливую гримасу. Смешно, но я так и не отразил в дневнике содержание, суть этого одиночества, этой сокровенности. Кто бы думал, что сокровенное - это превосходная степень, признак экстремизма?

Мне бы хотелось повидаться со стариной Бернье при всей его политической ограниченности и скудости. Он мой самый старый, мой единственный друг. Хотя несколько лет назад я вторично послал его к черту: слишком уж он ограничен. Но есть в нем что-то, что мне бесконечно по сердцу; я любил его и до сих пор продолжаю любить.

Ж. Буае - жуткий буржуа, эгоист, полностью сформированный своим классом. Я совершенно зря так долго посещал его.

Арагон: что-то в нем меня всегда отталкивало, что-то от неудовлетворенной, коварной, неверной бабенки. Это единственная злая баба, с которой я столкнулся. И тем не менее в глубине у него кроется какая-то тонкость, деликатность, но он воспринял дурацкую барресовскую манеру - изображать злого. А злые не бывают сильными. Я восхищался им и восхищаюсь до сих пор, но сквозь то, что он пишет, проступает нечто, глубоко мне отвратительное: вот эта самая бабскость. По мне, так уж лучше мужественный еврей, чем такой, как он. И все-таки, какой очаровательный художник и потаенно - какое нежное сердце влюбленного. Я прощаю ему все, ибо он - истинный влюбленный.

Я всегда верил в Мальро. Наряду с Р. Лефевром это самый сильный мужской характер, который я когда-либо встречал - не без слабостей, разумеется, тем более заметных, когда имеешь дело с сильным человеком. Я чудовищно раздосадован тем, что он больше уже не коммунист и присоединился к американской стороне, но он до такой степени писатель, что идет в ту сторону, где можно еще писать. Вот только зачем еще писать? Время писательства кончилось. Эпохи империй, великого упадочнического синкретизма не созданы для писательства. Заключительный тоталитаризм соберет лохмотья человека и перемелет их в последний цемент. Человек завершающей эпохи внешне похож на человека начального периода. Тот был внутренне стихийный, этот - внутренне сосредоточивается и замыкается в себе в попытке такого же сосредоточения первоначальных идей. Москва станет последним Римом. Всякое тоталитарное государство ускоренными методами создает религию; человеческое существо единично, и в этом все религиозное поведение человека. Желанная, симулированная единичность, заменяющая древнее единство: ничего лучшего ждать не приходится. Но я заметил, что Мальро цепко держится за свои буржуазные корни, от которых он случайно оторвался. Жаль. Во всяком случае через какое-то время он ясно увидит американскую слабость и впадет в конвульсии американского бунта против себя самого.

/ / августа

Я прерываю, заканчиваю дневник. По крайней мере эту тетрадь; боюсь, как бы она не попала в грязные руки. Решение принято: я только что отказался от надежного способа бежать в Испанию, как отказался бежать в Швейцарию. Я остаюсь и сделаю то, что всегда обещал сделать.

Только что слышал, как на улице поют солдаты, немецкие или нет, неважно; то были мужчины, воины, они пели и оставались самими собой.

Но сейчас уже речь не обо мне, а о том, чтобы найти в себе это.

/ 1 октября

Надо не только продолжать жизнь,1 но и продолжать дневник. Однако я пообещал себе хотя бы не начинать его заново. Тот, что я веду с 1939 г., уже достаточно объемный, и те несколько страниц, которые я перечел, не слишком убедили меня в целесообразности этой привычки. Теперь эта привычка станет манией.

Я очень хорошо чувствую, что обретаю вкус к жизни, к самым вещественным сторонам жизни. Ем, пью, сплю с исступленностью старика; а я ведь так хотел избежать именно вступления после пятидесяти в это старческое остервенение. Очень страдаю от отсутствия табака, его нет уже несколько месяцев.

В течение нескольких дней я все видел воистину со стороны, но теперь я возвратился к ним, к этим мерзавцам, которые не захотели, чтобы я покинул их. Им

1 11 августа 1944 г. Дриё предпринял попытку самоубийства и обратился к дневнику только 11 октября того же года. В промежутке между этими двумя датами он писал текст, который мы даем в Приложении II, основываясь на оригинальной рукописи.

страшно не нравится, когда от них уходят, не простившись.

Я писал в этих тетрадях чисто из лености, чтобы не делать ничего другого, не делать вещей более весомых и значительных. Дневник - это малодушие писателя. Вершинное проявление литературного суеверия, расчет на потомков. А у некоторых проявление скупости, чтобы ничего не пропало.