Дневник 1984-96 годов

А ведь, по сути, всего-навсего интерпретаторы предисловий к чужим книжкам. Все больше и больше убеждаюсь, что литературоведение в его массе — никчемная и амбициозная наука. Перебирание в большинстве случаев камешков на берегу. Но точит-то эти камешки и раскладывает на берегу океан. Кто будет?

В понедельник не пришел на экзамен Лебедев, и под его, видимо, давлением не пришла Ровнер. Лебедеву, конечно, стыдно после моего с ним последнего разговора. Я согласился на все условия: все три спецкурса. Но когда мы подошли к его фронтальному курсу, к ХVIII веку, я отказал. Лебедев, видимо, был пьян и искал себе героического отступления, он просто послал меня… На следущий день Г.В. перезвонила его секретарше, но не соединились. Я хотел поступить, как старший и более мудрый, а потом и у меня заело…

В понедельник же первый курс разыграл на сцене плавтовский "Котел". Все было, как в античные времена, все роли исполняли мужчины, особенно хороши были братья Черепановы. В роли какой-то дуэньи был мил и мой Юра Роговцев. Как естественно держались ребята, какой замечательный педагог Елена Алимовна! Для меня это представление тоже было хорошим уроком: и в прежние времена, как и теперь, зрительский интерес держался на быте, на нравах, на перипетиях семейных отношений.

Сегодня — экзамены у аспирантов. Мое счастье, что они хорошо отвечали.

В 15 часов началась защита дипломов. Я счастлив, что пятерку получил Виталий Амутных. А ведь при другом раскладе смело мог бы и не получить.

22 мая, среда. Вечером вместе с Толкачевым ходили в болгарское посольство на прием по случаю дня славянской письменности. Помню прием позапрошлого года, когда на огромной террасе с видом на Москву жарили люля и была масса знаменитых лиц. Тогда я еще разговорился с Геращенко и сказал ему, что уважаю его за твердость. Нынче народа, может быть, было больше, но лица все помятые, неизвестные. Как тень прошлого, промелькнул Андрей Дементьев. Еды было скандально мало, все ходили с пустыми тарелками. Стало заметно, что Болгария обеднела и из богатой державы, ибо была огородом всех социалистических стран, превратилась в заштатную странишку со следами, как протертые кружева, былого величия. Зачем такой же, как в Версале, прием? Интересная мыслишка пришла мне в голову. Практически за этот прием, как за чечевичную похлебку, Болгария купила первородство грамоты и культуры огромной державы — России.

Ганичев подскакал к Сергею Александровичу Филатову. Чуть позже он же и рассказал мне, что в СП "скандал": ПАУ (объединение Бондарева, Ларионова, Журавлева) присудило премию имени Шолохова Г.А. Зюганову. Средства массовой информации в соответствии с предыдущими годами оповестили всех, что премию присудил Союз писателей России. Союз немедленно присудил премию покойному Можаеву и еще кому-то. Президент, удовлетворенный верноподданическим поступком русских писателей, прислал поздравления — вот с этими-то сообщениями и поправками Ганичев ходил к Филатову докладывать.

Утром собрал небольшое совещание по диссертации Калугина. Были Гусев, который решил у себя на кафедре эту диссертацию доделывать, найдя, что диссертация годится и как теория; Скворцов, который практически у меня за спиной решил обсуждать эту работу на кафедре, не просто как книгу, а как диссертацию; Минералов; Горшков, который "диссертацию" прочел и уверяет, что в ней нет ни единой крупицы науки, а только перепевы Лурье и Лихачева; Толкачев, как зритель и свидетель.

Мое сообщение состояло в том, что: а) я не для того создавал специализированные советы, чтобы за моей спиной через них пропускать негодную и малонаучную продукцию; репутация диссертации — это репутация и моя, и Литературного института;

б) если вы, господа, так относитесь ко мне и так поддерживаете моих и института недругов, то отныне я не чувствую себя связанным с вами морально.

Стали говорить, что пошел пресс и наплыв: Авчинникова, Писарева, Баканова. У всех диссертации недотянутые, но все уверены, что у себя их пожалеют, не завалят, пропустят снисходительно. Это значит, что слух уже прошел: у нас полегче, посвободнее, поблатнее, чем где бы то ни было. Я так и сказал.

Потом все оправдывались, виляли, но понимали, что принимают участие не в очень благородном деле. Собственно, текста Калугина мне смотреть было не нужно, я помню, как Васенька года три назад читал на ученом совете свой доклад. Заказали ему как специалисту сообщение об Аввакуме, а он прочел что-то между Курбским и Грозным. Я тогда же понял, что он и не самый умный человек, и не очень грамотный ученый. Грамотный бы выкрутился. Писал популярную книжку, из нее с наглым и победительным видом и прочел главу. Чутье-то на плотный и сочный текст с пульсирующей мыслью у нас, господа, есть.