Дневник

Огромные солнца оранжево-желтого пламени. Красные взрывы огня. Голубые, зеленые шлейфы и искры. Каждый раз гулкий грохот запаздывает, как гром вслед за молнией. И Мисти подходит к своей дочурке и говорит:

– Душка, уже началось.

Она говорит:

– Разлепи свои глазки, пошли посмотрим.

С глазами, по-прежнему закрытыми пленкой, Табби говорит:

– Мне нужно запомнить пространство, пока все здесь.

Пробираясь на ощупь от пришельца к пришельцу – все они замерли и смотрят на небо, – Табби считает свои шаги до дверей вестибюля и террасы снаружи.

5 июля

На вашем первом настоящем свидании – твоем с Мисти – ты натянул для нее холст.

Питер Уилмот и Мисти Кляйнман на свидании, сидящие в высоких сорняках на большом пустыре. Летние пчелы и мухи, вьются вокруг них. Сидят на пледе, принесенном Мисти из ее квартиры. Ее ящик с красками – блеклое дерево под пожелтевшим лаком, с шарнирами и уголками из латуни, потускневшими почти до черноты, – Мисти разложила ножки, превратив его в мольберт.

Если ты уже вспомнил об этом, листай дальше.

Если ты помнишь, сорняки были так высоки, что тебе пришлось затаптывать их, чтобы сделать гнездышко на солнце.

Это был весенний семестр, и всех в колледже, кажется, обуяла одна и та же идея. Сплести CD-плеер или персональный компьютер, используя только местные травинки и палочки. Кусочки кореньев. Пестики. В воздухе сильно воняло резиновым клеем.

Никто не натягивал холстов, не писал пейзажей. Это считалось неостроумным. А Питер уселся на тот самый плед на солнце. Расстегнул свою куртку и задрал подол мешковатого свитера. И там, вжатый в кожу его живота и груди, оказался подрамник с чистым холстом, прикрепленным степлером.

Вместо крема от загара ты втер рашкуль под оба глаза и вдоль переносицы. Большой черный крест в самом центре твоего лица.

Если ты читаешь это сейчас, то ты пробыл в коме бог знает как долго. Последнее, на что рассчитан этот дневник, – это достать тебя.

Когда Мисти спросила, зачем ты таскаешь подрамник под шмотками, вот так вот засунув его под свой свитер…

Питер сказал:

– Чтоб убедиться, что он мне впору.

Ты так и сказал.

Если ты хоть что-нибудь помнишь, то вспомнишь и то, как жевал стебель травинки. Каким тот был на вкус. Как мускулы твоей нижней челюсти вздувались желваками – то на одной ее стороне, то на другой – пока ты жевал его, гоняя во рту по кругу. Одной рукой ты копался в земле меж сорняков, подбирая кусочки гравия или комочки грязи.

Все Мистины подружки плели свои дурацкие травинки. Чтобы сплелось какое-нибудь устройство, выглядящее достаточно реальным, чтобы считаться остроумным. И не расплелось при этом. Не имей оно аутентичного вида настоящего, доисторического, высокотехнологичного продукта индустрии развлечений, ирония бы просто не сработала.

Питер вручил ей чистый холст и сказал:

– Напиши что-нибудь маслом.

И Мисти сказала:

– Никто не пишет маслом. Уже давно.

Если кто-то из ее знакомых до сих пор вообще что-то писал, они использовали собственную кровь или сперму. И писали они на живых собаках из приюта для бездомных животных или на отлитых в форму желатиновых муссах, только не на холсте.

И Питер сказал:

– Спорим, ты до сих пор пишешь маслом на холсте.

– Почему? – сказала Мисти. – Потому что я умственно отсталая? Потому что я не знаю ничего поинтересней?

И Питер сказал:

– Просто, блядь, пиши.

Предполагалось, что они должны быть выше репрезентативного искусства. Рисования прелестных картинок. Предполагалось, что они должны научиться визуальному сарказму. Мисти сказала, они слишком дорого платят за учебу, чтобы не практиковать приемы действенной иронии. Она сказала, что прелестная картинка ничему не учит мир.

И Питер сказал:

– Мы недостаточно взрослые, чтобы купить себе пиво – чему мы можем научить мир?

Лежа на спине в их гнездышке из сорняков, закинув руку за голову, Питер сказал:

– Любые усилия будут напрасны, если у тебя нет вдохновения.

На тот случай, если ты, блядь, не заметил – ты, большой болван: Мисти действительно хотела понравиться тебе. Для протокола: ее платье, сандалии и мягкая соломенная шляпка – во все это она вырядилась специально для тебя. Если бы ты удосужился прикоснуться к ее волосам, то услышал бы хруст лака.

Она так сильно надушилась «Песней Ветра», что притягивала пчел. А Питер водрузил чистый холст на мольберт. Он сказал:

– Мора Кинкейд не ходила ни в какой ебучий художественный колледж.

Он выплюнул зеленый слюнявый комок, сорвал еще один сорняк и засунул стебель в рот. Он сказал, ворочая зеленым языком:

– Спорим, если ты напишешь то, что живет в твоем сердце, этот холст будет висеть в музее.

То, что живет в сердце Моры, сказала Мисти, это по большей части просто тупое дерьмо.

И Питер уставился на нее. Он сказал:

– А какой смысл писать то, чего ты не любишь?

То, что она любит, сказала ему Мисти, никогда не продать. Люди этого не купят.

И Питер сказал:

– Может, ты сама себя удивишь.