Дневник

Это была Питерова теория самовыражения. Парадокс профессии художника. Как мы тратим свои жизни, изо всех сил стараясь выразить себя, когда сказать нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Хотим результатов. Ходкой продукции. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и вознаграждению. Мы крутим рутинную мельницу наших художественных колледжей, перемалываем аспирантскую программу, чтоб получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных навыках запечатлевать нам особенно нечего. Согласно Питеру, ничто нас так сильно не обламывает, чем когда некий конченый торчок, ленивый бродяга или пускающий слюни извращенец творит шедевр. Как будто случайно.

Какой-нибудь идиот, не боящийся сказать, что он действительно любит.

– Платон, – говорит Питер и поворачивает голову, чтобы сплюнуть зеленую жвачку в заросли сорняков, – Платон сказал: «Тот, кто подходит к храму Муз без вдохновения, с верою в то, что довольно одного лишь мастерства, так и останется сапожником, и его надменную поэзию затмят песни маньяков».

Он засунул в рот очередной сорняк и разжевал его, сказав:

– Так что превращает Мисти Кляйнман в маньячку?

Ее фантазийные домики и мощенные булыжником улочки. Ее чайки, кружащие над лодками ловцов устриц, что плывут домой с песчаных отмелей, которых она никогда не видела. Деревянные ящики на окнах, переполненные львиным зевом и цинниями. Ни за что, пусть ей трижды гореть в злоебучем аду, не станет она писать такое дерьмо.

– Мора Кинкейд, – сказал Питер, – ни разу не брала в руки кисть, пока ей не стукнуло сорок один.

Он принялся вынимать кисточки из ящика бледного дерева, скручивая кончики, заостряя их. Он сказал:

– Мора вышла за старого доброго плотника с Острова Уэйтенси, и они родили пару детишек.

Он принялся вынимать ее тюбики с красками, раскладывая их рядом с кисточками там же, на пледе.

– И все шло хорошо, пока ее муж не умер, – сказал Питер. – Потом Мора заболела, сильно заболела, чахоткой, что ли, или типа того. В те времена в сорок один год женщины были уже старушами.

И все шло хорошо, пока у нее не умер ребенок, сказал он, тогда-то Мора и написала свою первую картину. Он сказал:

– Может быть, люди должны пережить трагедию, чтобы начать делать то, что любят.

Ты сказал Мисти все это.

Ты сказал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и изображал себя на своих полотнах мучеником, с которого сдирают кожу. Анри Матисс завязал с юриспруденцией из-за аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять только после того, как его правую руку парализовало, что покончило с его карьерой концертирующего пианиста.

Ты копался в своем кармане, пока говорил это. Ты собирался что-то выудить оттуда.

Ты говорил о Ницше и его третичном сифилисе. Моцарте и его уремии. Пауле Клее[14] и склеродерме, от которой его суставы и мускулы съежились так, что он умер. Фриде Кало и межпозвонковой грыже, усеявшей ее ноги кровоточащими язвами. Лорде Байроне и его косолапости. Сестрах Бронте[15] и их туберкулезе. Марке Ротко[16] и его самоубийстве. Фланнери О’Коннор[17] и ее волчанке. Вдохновению нужны болезнь, увечье, безумие.

– По словам Томаса Манна, – сказал Питер, – «Великие художники – великие инвалиды».

И все туда же, на плед, ты аккуратно выложил что-то. Там, на пледе, окруженная кисточками и тюбиками краски, сияла здоровенная стразовая брошь. Здоровенная, круглая, как серебряный доллар, брошь лучилась самоцветами прозрачного стекла, малюсенькими полированными зеркалами в круге желтых и оранжевых шутих, все зеркала – поцарапанные и мутные. Лежа там, на пледе, брошь словно взорвалась брызгами солнечного света. Металл был тускло-серым, впившимся в стразы крохотными острыми зубками.

Питер сказал:

– Ты слышишь хоть, о чем я толкую?

И Мисти подняла брошь. Блеск отразился прямо в ее глаза, и она была ослеплена, парализована. Отключилась от всего вокруг, от солнца и сорняков.

– Это тебе, – сказал Питер, – для вдохновения.

Мисти… ее отражение, разбитое дюжину раз, маячило в каждом стразе. Тыща осколков ее лица.

Обращаясь к искрящимся цветам у нее на ладони, Мисти сказала:

– Ну так скажи мне.

Она сказала:

– Как умер муж Моры Кинкейд?

И Питер, зеленые зубы, он выплюнул зелень в высокие сорняки, стеной окружавшие их. Черный крест на его лице. Облизнув зеленым языком свои зеленые губы, Питер сказал:

– Убийство.

Питер сказал:

– Они убили его.

И Мисти взяла в руку кисть.

6 июля

Просто для протокола: говенная старая библиотека с обоями, что расползаются по швам, и дохлыми мухами в матовых лампах, свисающих с потолка, – все, что ты помнишь, по-прежнему здесь. Если ты помнишь. Все тот же истершийся глобус, пожелтевший до цвета нитроглицерина. Континенты, рассеченные на страны вроде Пруссии и Бельгийского Конго. Здесь по-прежнему есть табличка в рамочке, гласящая: «Каждый пойманный за порчей книг будет привлечен к суду».